Роман Зинзер - Кингс Хайвей

Мне, к слову сказать, в любом случае никакого профсоюза не светит: я нелегал и никуда вступить не могу, но Брайану об этом сообщать мне нельзя, иначе карьера басбоя накроется сразу.

Черт, а ведь даже Манвел легален! Из всего front of the house – персонала обслуживания – я, кажется, только один без документов с нужными штампами. В back of the house – среди поваров и мойщиков – таких, как я, целые гроздья. Все они – мексы Ману и Херардо, чернокожий сенегалец Жуан, который днями драит полы и посуду и обедает внутри холодильника-склада, чтобы отдохнуть и остыть, Макс – пиццемейкер из Хабаровска, еще несколько нормальных ребят, имен которых я уже не вспомню, – очень забавны, обучают меня испанскому и готовят мне что-нибудь пожрать. Слова плохого о них не скажу. Они выживают на семь пятьдесят в час, повара на чуть больше – на тринадцать. На конвертах пейчеков, я видел, у многих из них не было адреса, только пустое окошко. Наверное, они и живут в ресторане.

Вот и Манвел. Пришел. Посиневший, небритый – день рождения наступил. В джинсах, футболке, работать сегодня он явно не будет.

– Что случилось-то?

– Проспал до четырех.

– Что скажешь?

– Проспал до четырех.

А я иду на прешифт, второй за день. Шеф-повар Майкл Суппа, американский итальянец, похожий чем-то на младшего Корлеоне, только толстого, уже стоит с новой паэльей из мидий, и мне надо успеть что-то съесть хотя бы сейчас, на дегустации. Утром не вышло, и я остался голодным. Если и сейчас пропущу эти пробы, на обед придется хлебать отвратительный луковый суп – единственное, что сегодня готовят для персонала. Как французы, вообще, до такой жидкой дряни додумались?

По правилу все новые блюда сначала пробуют (плотно ими жрут) официанты, ведь это им рассказывать о них, им врать посетителям о потрясающем вкусе и необычайном аромате наших кулинарных изделий. Басбоев к fancy еде пускают потом, когда уже ничего от нее не осталось. Хотя честно, я не понимаю, как в десять утра можно есть мясную паэлью или сырые, липкие суши. Меня даже вечером от последних тошнит.

На прешифте Зейн заново раздал всем по участку работы. Меня с пиццы отправили на суши и «море». Сейчас поясню. Я уже говорил: наш ресторан состоит из нескольких барных стоек. За каждой стойкой открытая кухня: вы видите, что и как вам готовят. По крайней мере, вам кажется, что вы это видите. За каждой кухней закреплены свои типы блюд и продуктов. Так, мясной гриль – это бургеры, стейки и картофель фри. Пицца – это очень хреновая пицца и разная салатная зелень. Китайская кухня – лапша и пельмени. И наконец, кухня морепродуктов, японская и бар обыкновенный – с бутылками и ассортиментом бокалов. За всей этой дизайнерской показухой находятся настоящий камбуз и посудомойка. Это место доступно только для персонала, там на самом деле и готовят все блюда. Ну или подготавливают к готовке.

У нас в ресторане все вкусно и хорошо. Все популярные истории про грязные руки кухонных рабочих, капли пота в заказах, несвежие ингредиенты, плевок в суп на счастье, член в греческом салате – все это бред фантазеров и писателей, чаще бывавших не на кухне хорошего ресторана, а в столовках детских садов и забегаловках для дальнобойщиков. Или вообще нигде не бывавших, кроме своего махрового халата и теплых тапок. У нас все было чисто, все были в перчатках и под десятком видеокамер. Бургер, упавший на пол, обязательно отправлялся в ведро.

Так вот, с пиццы меня отправили на суши. На суши работать легко и приятно. Здесь всегда мало народа: запах сырых морепродуктов никого не влечет, туда наши хостес сажают гостей только в случае отсутствия других вариантов. Еще около суши прохладно (нет печей и огня), и всегда есть о чем поговорить с поварами.

Повар Лысый Стивен (его все так зовут, я не помню его настоящего имени) с внешностью японского летчика-камикадзе времен Второй мировой сказал как-то, что давно хочет уехать в Россию и открыть там свой бизнес.

– Все ваши русские суши и роллы – полное дерьмо! Такой рынок стоит неосвоенным! Дайте мне денег – я научу вас готовить. Навезли вы к себе всяких китайцев с монголами: типа, раз узкоглазый, значит, хороший сушист. Дерьмо!

Стивен для японца очень активен, на его лице всегда буря эмоций. Он провел какое-то время в России и умеет говорить без акцента по-русски «доброе утро». Он единственный островитянин у нас, все остальные «японцы» приехали из континентальных Непала и Южной Кореи и от этого немного стесняются говорить о себе и своих приключениях по пути из дальней Азии в Америку.

Я опять в туалете. Закрылся. Время открыть рыжий конвертик с чаевыми за вчера, там семьдесят. Хорошо.

Через проход, почти напротив дверей туалета, стоят бочки с фруктами и овощами. Проходя мимо них, можно стащить два банана и съесть их, сидя на унитазе. Или, юрко засунув в карман, унести сэндвич с сыром, реже с какой-нибудь рыбой из предресторанной витрины, и съесть его в закутке у служебного входа. Сэндвич для уборной слишком большой: поедание его там вызовет очередь страждущих сбросить балласт.

Дальше по коридору, за кухней, прямо между каморкой для менеджеров и клеткой с дорогим алкоголем, на которой висит гигантский амбарный замок, есть негласное место намаза. У нас два мусульманина: Баха, здоровый мужик из Палестины с огромной белозубой улыбкой, и черный, длинный, как каланча, поваренок из Нигерии. Нигериец неразговорчив и незаметен, Баха виден издалека: он любит опаздывать, пить крепкий кофе каждые десять минут и рассматривать стринги клиенток. Он силен, как два КамАЗа, и запросто может унести по четыре кувшина с водой в руке. Это двадцать неудобных килограмм.

– Марк, двадцать баксов – твои. В исламе тому, кто нашел чей-то кошель, принадлежит десять процентов от его содержимого.

У Бахи произошла катастрофа: он вчера потерял свой бумажник в метро, когда мы вместе ехали домой. Там были пара франклинов [4] сто долларов , куча пластика и документы. Я бумажник нашел: он оказался у меня под сиденьем в вагоне, и на следующий день вручил его горемычному Бахе. Тот обещал за меня помолиться и любыми путями всучить эту двадцатку. Я отказался: у него и так денег нет ни фига, да и вряд ли в исламе про десять процентов хоть где-то написано. Знал ли, вообще, Мухаммад, что такое проценты?

– Нет, ты возьми эти деньги. Они не мои, – Баха, казалось, сейчас заплачет от счастья. А плачущим этого палестинца представить просто нельзя. КамАЗы не плачут. Подошел Манвел.

– Марк, будет рублей двадцать до послезавтра? – Манвел немного проснулся и, видимо, проверил пустые карманы. Доллары он всегда называл рублями.

– Ты поговорил? – спросил его я, имея в виду наших менеджеров.