Евгений Кулькин - Полоса отчуждения

Наверно, что близко лежит, ибо и такие речи в этой машине уже произносились.

Он опять схватился за трубку.

Только теперь просто размахивал ею перед своим лицом, кажется, этим нарабатывая себе некую солидность.

– Эмансипация, – продолжил он, – это смерть всему святому. Ведь женщины сейчас воспринимаются как разовый шприц. После использования лучше выбросить.

Он еще какое-то время помолчал.

Потом заключил:

– В народе говорят: «Некрасивых баб не бывает, бывает мало водки». Так вот на теперешних барышень может рискнуть только одурманенный алкоголем или обколотый наркотиками.

– Так куда вам ехать? – вежливо спросил Максим. Ибо все это время, пока «профессор», как он его про себя окрестил, говорил, не двигался с места.

– Мне в аэропорт, – сказал мужик. И добавил: – Как можно быстрее, а то мы заговорились тут…

То ли Максиму придремнулось в теплом салоне машины, то ли привиделось, что некая тень лужей залила дорогу, и только тормоза прервут его езду в неизвестность.

И он, как это всегда делал в экстренных случаях, одновременно нажал на педаль и вздрючил ручник.

И только тут обнаружил, что рядом сидит человек.

Он был в черном.

– Вам куда? – спросил Максим.

– У нас теперь две дороги, – уныловато сказал, как определил Максим, плаксик, – одна – в больницу. А другая…

Он закашлялся.

– Только туда не стоит торопиться, – догадавшись, о чем речь, произнес Максим.

– Все верно, но ее не обманешь.

– Кого? – простовато спросил Максим.

– Судьбу. В ней все просчитано и помечено. Потому, сколько не храбрись…

Максиму стало жалковато деда, но слова утешения как-то не шли. Вернее, не были к месту, что ли.

– Единственное не повергает в уныние, – сказал дед, – что покидается не лучший из миров.

– Вы верующий? – спросил Максим, объезжая ухаб.

– Относительно.

– В каком смысле?

– Ну, как зафиксировано в пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».

– Но ведь у вас – грянул?

– Частично. – И пояснил: – Мои анализы отослали в Москву на консультативный совет.

– И долго еще ждать?

– Завтра должно быть все до конца ясным и понятным.

– А почему вы сказали, – повел дальше Максим, – что мир сейчас не лучший?

– Женщины убили желание не только дальше жить, но и быть! – чуть запальчиво начал старик.

– В каком смысле? – притворился совсем непонимающим Максим.

– Ты посмотри, на что они похожи? Глаза не глядели бы! Потому сейчас самое время умирать. Одной жалкости – и, пожалуй, самой главной – меньше.

Максим поголовное оштанение баб принял более чем спокойно. Ну нравится им ходить в брюках, пусть себе резвятся.

Но почему-то многие мужчины, которых ему приходилось возить, прямо исходили возмущением.

Один капитан дальнего плавания сказал: «Одни из них напоминают известную породу глубоководных моллюсков. А другие явно смахивают на головастиков».

Артист же из Москвы, которого ему пришлось подвозить, так об этом выразился: «Бабы не понимают, что, надев брюки, они все свое несовершенство, а то и уродство показывают. Вон, полюбуйся! – указал он на чинно выхаживающую штанницу. – В юбке разве бы увиделась ее убийственная кривоногость?»

А через минуту он показал на другую: «А у этой, вон, смотри, задница какие гримасы делает?»

Про себя Максим с удовлетворением отметил: Вера сугубо юбочница.

«Великий человек придумал платья, – продолжал артист, – в нем женщина воспринимается как бы целиком. Объемно, что ли. Выделяются груди. Подчеркивается талия. Занимают внимание ножки. А в штанах она напоминает набор запчастей, из которых, в конечном счете, можно составить что-то похожее на утраченный оригинал».

И вот теперь этот старик тоже, как говорится, туда же.

А дед тем временем сказал:

– Мода – это смерть всего сущего.

С этими словами Максим и высадил старика у одного из крыльцов совбольницы.

– Раньше почти любой коммунист был двуруким.

Этот старичок был неостановим в словопотоке, поэтому Максиму не пришлось задавать ему как наводящих, так попутных вопросов.

– Что мужчину изводит? – продолжил дед. – Все, что женского рода. С одной стороны жена, с другой – партия. Или наоборот. Особого значения не имеет.

Он на миг замолк, как умер.

Максим впервые наблюдал такое состояние человека: остановившиеся глаза, маскоподобное лицо и, кажется, даже полное отсутствие дыхания.

И Максим почему-то подумал: уж не «ляснулся» ли его седок, как старик внезапно ожил:

– Помнишь песню «Партия наш рулевой»?

Он отмахнулся, мол, откуда тебе это знать, и продолжил:

– Так вот я не скажу, что партия управляла как-то не так или делала не то, что надо. Но она – угнетала. Хотелось…

Он опять вырубился, как это было давеча, и через минуту заговорил вновь:

– Я встречался с Солженицыным…

При упоминании этой фамилии Максим отослал себя памятью еще в одну недавнюю поездку, можно сказать, в довольно далекое путешествие. На этот раз ехать пришлось в Урюпинск.

Так вот с ним ехал тогда какой-то мужик, в прошлом, видимо, военный или что-то в этом роде.

И вот именно он первым в его машине заговорил об Александре Исаевиче. «Любопытная личность, – сказал он. – На сколько ходов все рассчитал».

Поскольку Максим Солженицына не читал, знал только, что рассказами «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» когда-то упивались в «Леспромхозе».

А вот «Архипелаг ГУЛАГ» читали вяло. А бывшие зэки, те просто-напросто плевались.

Что он там написал не так, Максим не знал, потому как и эту книгу не раскрывал.

И вообще, у него с чтением было туго.

Всем говорил, что при этом раскалывается башка.

А на самом деле его съедала мука.

Пытался он как-то «Двенадцать стульев» одолеть.

Как сказал один его друг, едва освоил одну ножку.

На семнадцатой, что ли, странице бросил читать.

Ну не его это дело.

Так вот урюпинец про Солженицына сказал, что специально на фронте «шлеп-язык распустил». Чтобы в тыловую тюрьму по политической статье угодить. Где хоть не всякая пуля тебе в лоб целена.

А там надо было всячески выделываться, чтобы доказать, что ты не дезертир, а идейный неприятель власти.

И вот опять – Солженицын.

Большую часть тирады об Александре Исаевиче Максим перебил своим воспоминанием.

– Мы теперь, знаешь, как жили бы, – пафосил седок, – после возвращения Солженицына призвав бы его стать президентом России. Ведь он единственный, кто прошел лагеря и заграницу и сохранил силу духа русского человека.

И тут Максим ни с того ни сего ляпнул:

– Да уж Исаевич отечество-то не очень русское.

На этот раз седок, кажется, умер насовсем.

К жизни его пробудила трель милицейского свистка.