Евгений Кулькин - Полоса отчуждения

И Максим вспомнил, как кто-то ему говорил, что на войне и хорошее и плохое – все обретает остроту. Потому как это случается перед прощанием с самим собой.

И вдруг ему подумалось: а как бы он повел себя на войне?

Ведь в книгах о фронтовиках, хотя он их прочитал не очень много, трудно было правду отличить от вымысла.

А человек приспособлен к любой обстановке.

Даже ради естественного, хоть и не единственного развлечения.

Но один раз поэтическое откровение о подрывнике долго держало его в удивлении, как будто от только что увиденного:

Улыбка антихриста.

Ведь веселило его то, что он убил людей!

Но тут логика была отправлена в сторону реальной жизни.

Ведь подрывник уничтожал врагов.

Тех, кто пришли на нашу землю, чтобы поработить ее.

А Подруга Жены тем временем засобиралась домой.

– Ну что, таксольчик, – ядовитенько обратилась она к нему, – домчишь или только дорогу покажешь?

И Максима чуть подранил этот ее тон.

Почему-то ему показалось, что она уже «переночевала» в его мыслях и, как шелудивая лошадь, повалялась и в чувствах. И теперь будет добивать его своей умнотой.

И, зацепившись за паузу как за некий отказ, Подруга Жены обратилась уже к Вере:

– Может, ты ему, Верунция, прикажешь?

И он вышел из дома первым.

Первый раз Подруга Жены, угнездившись рядом с Максимом, не стала малевать себя перед зеркалом обратного вида.

Она вообще не была накрашенной, а поэтому выглядела более чем блекло.

– К бабке? – спросил Максим.

– Нет! – ответила она. – На этот раз в церковь.

Всю дорогу она молчала, только один раз произнесла:

– У тебя не бывает ощущения, что ты что-то важное недоделал, а что именно, вспомнить никак не можешь?

– Газ, что ли, не выключила? – наобум напомнил он.

Она махнула рукой и опять замолчала.

К церкви она присматривалась так, словно в ее дворе поджидала засада. Сколько раз она порывалась зайти, потом внезапно останавливалась и вновь возвращалась к машине. Рядом гомонили вороны.

И тут на аллеистой дорожке появился священник.

– Он! – воскликнула Подруга Жены и устремилась ему навстречу.

– Святой отец! – обратилась она к нему. – Я недостойна находиться рядом с вами.

– Почему же? – спросил священник.

– Потому что не крещена. – И она заторопилась высказать то, что считала нужным в данную минуту. – И вообще я погрязла в грехах.

Священник смиренно-степенно ответил:

– Все мы грешны. А покреститься можете в любое время. Я сейчас скажу…

Но Подруга Жены взмоленно перебила его:

– Я хочу, чтобы меня крестили только вы!

Он недоуменно переглянулся, кажется, с куполом церкви.

Рядом шмякнулась воронья известка.

– Давайте уйдем из-под дерева, – предложил он.

И они сделали несколько шагов в глубь двора церкви. И о чем они там говорили, Максим не слышал.

Подруга Жены вернулась все в той же задумчивости.

Только порывшись в сумочке, достала сигарету и закурила.

Максим почти безучастно наблюдал за ней.

– Кого тебе бывает жальче убивать: муравья или паука? – вдруг спросила она.

– Я как-то об этом не думал, – ответил Максим. – А вот мух и комаров ненавижу.

– Почти как Пушкин, – констатировала она.

Затушив сигарету, села в машину.

– Ты что, в святые решила податься? – спросил он.

Она сбрила его ухмыль полым взглядом.

– Что ты понимаешь в человеческой сущности? – И добавила: – А в бабской тем более.

Подруга Жены, чуть перемолчав, начала:

– Ты хоть кого-нибудь когда-нибудь пробовал понять?

Эти дважды «-нибудь», кажется, давили ему на гланды.

И он закашлялся, прежде чем спросить:

– Зачем?

– А затем, чтобы хотя бы побыть соучастником сострадания.

Максим заметил, что слушает ее не дыша. Потому шумно вздохнул.

– Я об этом тоже никогда не думал.

– А зря, – произнесла она и, выйдя из машины, куда-то убрела.

Кажется, этот мужчина с ним уже ехал.

Во всяком случае, улыбнулся он ему как старому знакомому.

И спросил:

– Сколько у тебя час стоит?

Максим назвал.

Мужчина отсчитал нужную сумму и произнес:

– Только мы никуда не поедем.

– Как? – не понял Максим.

– Мне просто нужен собеседник, – и он уточнил: – из простого народа.

Где-то под ложечкой чуть-чуть подщекотало.

Если честно, то он уже считал себя даже далеко не середнячком.

– Так вот, – начал удивлялец, – у меня в руках то, что если не все, то многое объяснит.

И он достал из портфельчика какую-то бумагу.

И сразу бросил Максима в дивь.

Она была на английском языке.

– Это… – начал мужчина и вдруг представился: – Я – Борис Петрович. А у меня в руках документ, о котором много лет говорили, но в глаза его не видел никто.

Он достал из кармана приплюснутую бутылочку из-под коньяка и – прямо из горлышка – сделал несколько мелких глотков.

В машине запахло аптекой.

– Это директива Совета национальной безопасности Соединенных Штатов номер двадцать дробь один, датируемая аж восемнадцатым августа сорок восьмого года.

– Неужели тот самый план Аллена Даллеса? – вырвалось у Максима.

Нет, он понятия не имел о том плане. Его дважды упомянул лектор из Москвы, делая доклад в кинотеатре «Победа».

– Да, это как раз тот документ, – мотанул грузной бумагой Борис Петрович. Он, как фокусник, высмыкнул первый лист.

– Вот, слушай, – продолжил он. – Я буду переводить без подготовки, поэтому прости за заикание и запинки.

Но ни того, ни другого он не делал, а вел:

– «Наша цель – свержение Советской власти».

Он отник от текста и прокомментировал прочитанное:

– Ну, каковы союзнички? Ведь и трех лет не прошло после окончания войны!

И он стал вновь переводить:

– «Отправляясь от этой точки зрения, можно сказать, что эти цели недостижимы без войны, и, следовательно, мы тем самым признаем: наша конечная цель в отношении Советского Союза – война и свержение самой Советской власти».

Он отложил бумагу и произнес:

– Уинстон Черчилль был политической обезьяной. После смерти Рузвельта он сразу же стал повторять гримасы Трумэна. Поэтому я как сейчас помню статью в «Правде» под заголовком «Черчилль бряцает оружием». Теперь понятно, с чьей подачи он тогда так распоясался.

Борис Петрович достал трубку и попытался ее возжечь.

И Максим вспомнил, что действительно видел его когда-то.

Вот только точно не помнит, о чем у них тогда шла речь.

А Борис Петрович выхватил еще один лист и бегло начал читать:

– «Литература, театры, кино – все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства…»

Он несколько абзацев прочитал про себя, потом вновь выдал вслух: