Александр Горохов - Доски из коровника

Ах да Алексей Иванович! Такое чудо сотворил.

– Иваныч, ― выдохнул я, когда пришел в себя, ― как же ты все это разглядел в загаженных досках из коровника? И зачем плотничаешь, тебе надо краснодеревщиком работать. Да такой мебели место в музее!

– А вот как доделаю, налюбуюсь, так и отдам в музей. Пусть все видят. Смотрят и радуются.

Я возвращался домой по ночной дороге и размышлял о том, как интересно получается: какой человек – такой и результат. Пустой – истопил доски в печке, тот, который опасался, что воры залезут – сделал забор, кто не знал куда приспособить, недогадливый, не расторопный, ленивый – у того до сих пор доски под дождем валяются, у кого-то на починку свинарника ушли, а самый толковый и рукастый, такую красоту сотворил. Радостно мне, от того, что додумался до такой простой истины, стало. Тогда-то я и решил стать настоящим мастером. Чтобы дело свое до всех тонкостей знать, до самой, что ни на есть, сути.

А красоту, действительно, не всем дано разглядеть в обычных вещах. Вот, к примеру, история почти что наша, про доски: врач французский, Рей, лечил Винсента ван Гога, должно быть неплохо, раз тот в благодарность написал его портрет и подарил. А Рей, подаренную картину закинул на чердак, потом ей заткнули дырку в курятнике. Так бы и сгинула под слоем куриного дерьма картина, да через десять лет в том французском городишке, в Арле, оказался другой художник – Шарль Камоэн, увидел её и забрал. Спас. Позже, в начале прошлого века портрет доктора Рея купил русский купец Сергей Иванович Щукин и теперь она находится в музее имени Пушкина.

Врач, который лечил художника и позировал ему, не понял, не разглядел талант художника. А человек из далекой России, купец из старообрядческой семьи – увидел! И не только эту, но и картины других постимпрессионистов. Покупал их, привозил в Россию, создал огромное собрание. И только благодаря ему мы теперь можем их видеть.

Низкий поклон ему.

Два лагерных барака стояли на отшибе. Построены они были давно, еще перед войной. Половину одного барака занимала медсанчасть, во второй половине сожительствовал врач с расконвоированной красоткой, числившейся санитаркой. Когда в пятьдесят четвертом лагерь расформировали, на его месте построили аэродром для трех кукурузников, на которых держалась связь с большой землей, стойбищами и мелкими приисками. Бараки и медсанчасть передали прииску.

Лагерный врач с красоткой уехали, проклиная друг друга, судьбу, тундру и начальство.

На их месте и поселились Николай Николаевич с женой. Он врач, она медсестра. Медсанчасть областное руководство переименовало в районную больницу, и стали медики лечить и приисковых, и оленеводов из окрестных стойбищ.

В тундру Николай Николаевич с Зиной попали случайно.

Он встретился с начальником прииска в привокзальном ресторане. Оба были в командировке, ждали поезда, зашли перекусить. Оказались за одним столом. Оба фронтовики, офицеры. Познакомились, разговорились. Оказалось, что воевали с сорок первого, и даже на одном фронте. Обоих судьба не баловала: побывали в штрафных ротах, ранены не по одному разу. Но выжили. К концу войны начальник дослужился до командира саперного батальона, Николай Николаевич – с сорок четвертого командовал медсанбатом.

Начальник прииска узнав, что встретился с врачом, прошедшим всю войну, вцепился в него мертвой хваткой. Заказал коньяк, бутерброды с икрой, стал уговаривать ехать к нему на работу. И соблазнил обещанием через пять лет обеспечить приличной квартирой в южном приморском городе. А у Николая Николаевича два года как родился сын и никакого жилья, кроме комнатенки в огромной коммуналке, не было. Да и приличная зарплата была им с женой кстати.

Так тут и оказались.

До самолетов было рукой подать, а из поселка больные приходили сами или их привозил грузовик, постоянно мотавшийся по разным делам туда-сюда. Во втором бараке жили молоденькие летчики и техник с семьями.

…Сквозь сон Николай Николаевич слышал, как пришла соседка, шумно уговаривая Зину пойти в поселок, в кино.

– Летчики привезли «Тарзана» всего на один день. Завтра увезут и всё, и никогда не увидим. Там Вайсмюллер играет. Красавчик, олимпийский чемпион! Он стометровку за пятьдесят семь секунд проплывает! По радио говорили.

– Да не шуми ты! Коля только заснул. Всю ночь не спал, час назад прилетел из стойбища. Операцию делал, а потом роды принимал. Сказал, очень тяжелые были. Иди со своими летунами сам.

– Да они уже давно в поселке, на грузовике уехали.

– Как я пойду, а вдруг пурга? Да и Сашеньке два километра тяжело топать по морозу. А если замерзнет? ― отнекивалась жена.

– Какая пурга, посмотри – небо голубое, ни облачка, солнце светит. Да и Санька ваш уже здоровый парень, почти пять лет. Оденем потеплее, за руки возьмем, за полчаса дойдем. Идти-то всего ничего. Кино красивое поглядим, и Санька твой увидит не эту богом забытую тундру, а джунгли, зверей разных, слонов, тигров, львов, обезьян, природу настоящую! Ведь никогда такого парень не видел! А назад все вместе придем. За десять минут назад домчимся! ― Уговаривала соседка.

Потом он заснул и не слышал, как они одевались, выходили из дома, закрывали дверь.

Проснулся. На часах – половина шестого. Еще во сне Николаю Николаевичу было тревожно. Снилось что-то нехорошее. Что именно – не запомнилось, но тревожное.

Вскочил с постели. За окном выла вьюга.

На столе, под тарелкой с пирожками лежала записка: «Борщ и второе в духовке, пирожки на столе. Кушай на здоровье! Приятного аппетита. Мы ушли в кино, будем часа в четыре».

Что такое пурга знал не понаслышке. Знал, что стоит отойти шагов на десять и назад можно не вернуться. Можно бродить вокруг дома, кружить, а самого дома не увидеть. Сколько раз замерзших людей находили почти на пороге.

Зажег лампу, поставил на подоконник. Вторую подвесил сверху на второе окно, в надежде, что свет увидят в черноте ночи. Взял большой аккумуляторный фонарь, ружьё, охотничий нож и вышел в тамбур. Вспомнил, вернулся и захватил компас.

Потянул на себя дверь. Та легко поддалась, открылась и на него свалился здоровенный ком снега. Двери на улицу в этих местах открывались внутрь, для того, чтобы после снежных заносов можно было откопаться.

Николай Николаевич лопатой пробил дыру в сугробе, шагнул. Пурга ослепила, швырнула в лицо острое ледяное крошево. Ветрище, будто великан, схватил за тулуп, потянул в тундру, словно в лапах его оказался не девяностокилограммовый мужик, а только что рожденный кутенок. Николай Николаевич успел дотянуться до дверной ручки, ухватился, устоял на ногах. Отдышался от перехватившего дух мороза. Огляделся. Фонари в окне светились. Успокоил себя: «Если близко, увидят, обязательно увидят». Сообразил, в какой стороне поселок и сделал шаг. Ветер слегка ослаб и уже не сбивал с ног, так что метров десять удалось пройти. Потом снова налетел, свалил, потащил. Николай Николаевич ухватился за что-то торчащее из земли, удержался. Когда порыв почти стих, доктор поднялся. Сперва на четвереньки, потом встал во весь рост. Огляделся: лампы в окнах светились желтыми точками. По их свету сообразил, в какую сторону надо двигаться. Понял, что надо это делать перебежками между порывами и быстро пошел. Снова налетел ураган, но Николай Николаевич почувствовав его за секунду, успел воткнуть длинный нож по самую рукоятку в плотный, утрамбованный снег дороги и удержался. Когда буран ослабел, втащил нож и перебежал на несколько метров.