Алексей Уманский - Без иллюзий

В этот день все снова складывалось, как вчера: собаки поднимали и с лаем гнали зайцев, а охотники – и снова местные – пару из них сумели подстрелить, и опять приезжим досталась чужая добыча. Но на сей раз они вернулись в больницу до темна и сидели за столом не так долго. Назавтра в шесть утра был назначен выход в избушку Ивана Абатурова.

Суета невыспавшихся людей перед выходом на охоту, когда они бродили туда-сюда в просторном помещении, заканчивая свои сборы, напомнила Михаилу картину очень уважаемого им живописца Ивана Николаевича Крамского «Сборы художников перед выходом на охоту». Все было так же, как и на картине – всех захватила лихорадка давно ожидаемого радостного события, немного карикатурная и безалаберная. Собак только в дом сюда не пустили. Впрочем, и принадлежали они не Сане Подосинникову, а другим хозяевам. Наконец явился Иван, и все стали быстро одеваться. Все мужчины вооружились ружьями, обе дамы – Люся Кононова и Лариса Друкер – шли без рюкзаков.

Иван Абатуров вел компанию по граням – узёхоньким просекам, проложенным геодезистами во время лесоустроительных работ. Михаил знал, что ориентация лесных кварталов такова: главные линии граней проложены по линии север-юг по компасу, то есть по магнитному меридиану, другие, перпендикулярные им – соответственно по линии восток-запад. Вскоре Иван нырнул куда-то вбок, услышав какой-то особенный лай своих собак. – «Стой, не шебарши,» – распорядился он, прежде чем исчез из виду. Все замерли на месте. Вскоре раздался выстрел, и через пару минут к ним вернулся Иван. В руке он нес глухаря. Михаил поздравил его с полем, в ответ Иван улыбнулся и снова возглавил процессию. Грань за гранью оставались позади. Временами они сдвигались по маршруту вбок, потом снова шли на север. Наконец, они вышли из чащи на открытое место. Перед ними поперек их пути в неглубокой долине текла довольна узкая речка с необычным названием Козел. На всем видимом ее протяжении все русло от берега до берега было забито на взгляд неподвижной сплавляемой древесиной. Моста через реку в пределах видимости не было, да, и скорей всего, не было нигде. Кто-то спросил, почему река забита лессом? Из-за того, что не успели сплавить?» – «Нет, – ответил Иван, – так надо. Ведь это рояльная древесина.» Все присутствующие не могли не рассмеяться. Большего несоответствия между видом уютной гостиной, украшенной черным полированным роялем на фигурных ножках, и кряжами деревьев, мокнущих в стылой предзимней воде, нельзя было вообразить. Вот по этим-то рояльным клавишам им и предстояло перебежать на другой берег реки, стараясь оттолкнуться от очередного бревна до того, как оно успеет погрузиться под весом тела в глубину. Иван показал, как это надо делать. Весь фокус был в том, чтобы, наступая на очередное бревно, не придать ему вращательного движения, чтобы оно не сбросило ногу с себя в воду. Это требовало сноровки, а она-то как раз и отсутствовала. Танцы в городских квартирах на паркете не тренировали ноги и тело так, чтобы на реках, подобных Козлу, проявлять привычную сплавщикам эквилибристику. Однако обошлось. Все, кроме Михаила Горского, перебежали вполне благополучно. Он же с самым тяжелым рюкзаком (кроме своих и Люсиных вещей там был и его спальный мешок) чуть промедлил в одном месте, но успел опереться руками на другое бревно и все-таки толкнуться вверх. На нем были высокие охотничьи сапоги, поэтому в них еще даже не успела залиться вода, прежде чем он перекинул вес на другую ногу, так что все обошлось и у него. На дальнейшем пути к зимовью Ивана других переправ уже не было. Хотя его избушка и стояла в глубинной тайге, в зимнее время к ней можно было подобраться и по дороге. А потому Иван поставил ее так, что с дороги ее не было видно, зато к реке Федоровке, которая была пошире Козла, шла широкая открытая слегка наклонная терраса. С этой стороны избушку лишь слегка прикрывала редкая полоса деревьев. Иван и Викто́р, вооружившись снятой с чердака двуручной пилой, быстро отпилили несколько колодин и раскололи их на мелкие полешки. Внутри зимовья были нары, и в узком проходе перед ними стояла ржавая железная печка. Ее заполнили полешками, зажгли, и она загудела, да вскоре так хорошо разошлась, что раскалилась докрасна в сумраке тесного помещения, едва освещавшегося естественным светом через маленькое оконце. Вмиг внутренность зимовья стала средоточием таежного уюта. Виктор продолжал подкладывать в печку тонкие полешки, а Иван сходил на речку с ведром и принес воду для чая. Он вернулся, неся в другой руке какое-то подобие веника, но оказалось, что это совсем не веник, а веточки дикой смородины для придания особого бодрящего вкуса и запаха чая. До этого Михаилу случалось пить чай из зеленых листьев смородины, но того, что гораздо лучше для чая подходили смородиновые веточки, он еще не знал. Женщины готовили обед. Глухарь пришелся очень кстати и, хотя его мясо оказалось достаточно жестким, наваристый бульон из дичи проголодавшимся путникам показался дивной едой. Смеркалось достаточно быстро. Но внутри зимовья света от печки с открытой заслонкой вполне хватало, чтобы не ощущать себя пленниками темноты. Снова уют и веселье были поддержаны умеренным возлиянием москвичей и умеренным же, но бо́льшим возлиянием для привычных к другой норме Ивана и Викто́ра. Возможно, для приезжих пикантное разнообразие в ощущения вносила экзотика примитивной и от этого особо сильно действующей обстановки, когда на генном уровне организм каждого откликается на свое древнее пещерное прошлое, отнюдь не забытое в течение многих тысячелетий, как кажется беспамятным потомкам, не сомневающимся в том, что они совсем другие люди в сравнении с теми дикарями, которых они никогда не замечали в себе – пока не оказались в дикой природе, где надо было доказывать не только умение жить в привычных условиях, зарабатывая на жизнь городской работой, но и выживать там, где все может оказаться беспощадным, не только непривычным, и где все гораздо больше зависит от силы характера, чем от физической силы. Да и разве они по какой-то иной причине оказались здесь, нежели по той же самой? Где-то в глубине души и памяти до поры до времени спал тот же дикарь, который встрепенулся при слове «охота» – вернее – при призыве на охоту, тогда как никто из разношерстной московской компании ею одною всерьез никогда не занимался.

Михаил охотился только попутно, в походах. Остальные и такого опыта не имели, а все же сразу откликнулись и пошли. Конечно, не из примитивной тяги к убийству чьего-то живого организма, тем более – не из стремления обогатиться на дармовщину – ведь уже очень давно стоимость участия в охотах во много раз превосходила стоимость добычи. Даже сомнительное с точки зрения морали стремление потешиться, добиваясь чьего-то умерщвления, нельзя было считать определяющей причиной для участия в охоте, как то было характерно для римлян, стремящихся посмотреть гладиаторские бои. Все-таки главным выступало другое – желание попасть в ту доисторическую обстановку, в которой начал формироваться характер человека, точнее – основа характера, донесенная до нашего времени без принципиальных перемен при всем при том, что он ни сном, ни духом не чуял этого, как будто вопреки всем бессчетным воздействиям цивилизации. Отчего мужики так чувствительны к воздействию оружия на их подсознание даже когда они по натуре не военные и не охотники? Что происходит внутри них, почему руки сами тянутся приласкать предметы, способные принести гибель кому-то из окружающих, почему их так любят и нежно лелеют, готовы тратить на них так много денег просто ради того, чтобы они находились под рукой? Неужели в течение тех сотен тысяч лет, когда человек впервые обрел свое место на Земле в качестве вида, претендующего на планетарное господство среди всех ее насельников, ему так и не удалось обрести ничего другого, что дало бы ему пусть тоже фиктивную, кажущуюся, но хоть какую-то уверенность в надежности своего бытия, какая исходит от мысли, что он вооружен? Пусть эта уверенность многократно компрометировала себя в его глазах, приводила к еще большим несчастьям и потерям, от которых благодаря оружию он рассчитывал себя оградить, но он все равно ничего не мог поделать с собой, переделать внутри себя, чтобы избавиться от страсти, позволяющей тешить себя иллюзией расширения своего могущества – больше того – действительно временной уверенностью в том, что благодаря обладанию оружием всё в жизни можно контролировать! А все потому, что история постоянно свидетельствовала о том, что безоружность или плохая вооруженность приводила к распространению еще бо́льших несчастий и потерь в сравнении с теми, которые порождались обладанием хорошим оружием и умением эффективно его применять. Игнорировать этот глобальный значимости факт было совершенно невозможно. Экспансионист и консерватор, то есть обе сущности человеческого духа, в равной степени нуждались в оружии, чтобы тело, в котором поселился этот дух, могло побеждать и в нападении и в обороне – иными словами – просто могло продолжать жить в этом опаснейшем мире, перенаселенном всякого рода конкурентами, где безоружный – просто неуважаемое никто, либо труп.