Игорь Кулькин - Лабиринты угроз

– А кого ты любишь, Варечка?

Та, не задумываясь, выкрикнула:

– Маму! – и снова ускакала по коридору.

Я удивился обстоятельности ее выбора – он точно совпал с моим, что еще больше нас сблизило. Матери наши казались подругами, и я до сих пор помню удивленное лицо тети Вали, когда я ей читал собственное стихотворение, и как она благосклонно кивала головой и говорила комплименты моей матери. Тетя Валя была женщиной удивительно разносторонней, играла на рояле, увлекалась живописным искусством, смотрела артхаусное кино – в общем, баловала свои эстетические чувства, чего никогда не водилось в нашем доме. У нас, несмотря на интеллигентный налет, все было просто. Отец наш приехал из деревни и до конца так и не избавился от своих сельских замашек, которые иногда мне казались даже плебейством – экономил на всякой мелочи, тащил в дом хлам с мусорки, показавшийся полезною вещью, хохотал до невозможности сальным шуткам, звучащим из телевизора, бросал нож и уплетал одной лишь вилкой превосходные мамины обеды… А вот Федор Федорович, к которому моя мать и обратилась в итоге за излечением от душевного хаоса, был эстет до высшей степени. Никогда не позволял он себе, когда были гости, выйти из спальни без галстука, всегда был облачен в какой-нибудь легкий костюм светлосерого цвета. У него постоянно был на языке тонкий шарж или каламбур, в то время как мой отец басил, как из лавки, оглушая банальностями. Даже ругался он как-то совсем не обидно, словно заранее щадя собеседника, в чем бы тот ни был перед ним виноват. К жене своей он относился образцово, рыцарски. Всегда подавал ей руку, когда подъезжали в автомобиле, спешил открыть дверь. Ухаживал за ней, как за малым ребенком, если той случалось приболеть. Возил дочерей в художественную школу, не прекословя и даже радуясь этой нечаянной обязанности. И сама тетя Валя была такая нежная, с таким чувствительным, запоминающимся голосом, что когда она вела у меня уроки, в пору моего увлечения чешским языком, я готов был слушать ее не переставая, так она ловко и тщательно выворачивала фразы, так умудрялась похвалить, что ее фразы звучали уже заранее комплиментом, вдохновляя нерадивого ученика, каковым я и был, что уж греха таить. Но главное ее достоинство заключалось, по моему мнению, в ее младшей дочери. Старшая тоже вполне удалась, но меньшая удалась особенно. Варя, Варенька, Варюша – это теплое имя как будто щемит меня, как будто теплое молоко разливается по груди. Мне до сих пор кажется, что она пробегает перед моими глазами, вместе с сестрой – две маленькие девочки в беленьких платьях. Я захожу в мамин кабинет, а они убегают куда-то в даль коридора, в темноту, и звонко катится по пустоте их смех, как перекати-поле.

В ту пору мы часто гостили у них, скорее по инициативе мамы, чем Федора Федоровича. Тот, конечно, приглашал, но иногда мне казалось, что он ожидает скорее отказа, чем согласия. Но мама моя непременно соглашалась. И уже тогда, в эту свою раннюю пору, я убедился, что походы в чужие хоромы – совсем не мое дело. Я искренне не понимал людей, которые любят странствовать по гостям. Прежде всего и наиважнейшее – я просто физически не мог там находиться. Самое главное, самое чуткое – я никак не мог привыкнуть к запаху чужого дома. Как ужасно пахнет чужой дом! Ведь казалось бы, и чисто там, и никаких острых ароматов нет. А он пахнет невыносимо именно потому, что он чужой, там нет того домашнего запаха, к которому так привык, и который, может быть, и не так приятен для обоняния, но он родной, привычный, его помнишь с самых первых своих осознанных дней, его так привык ощущать, что любой другой раздражает. Меня всегда отпугивали запахи чужих домов, даже если там изысканно пахло духами – впрочем, я никогда не встречал квартиры, где бы пахло духами. Обычно пахнет или запеканкой, или пыльным ковром, или абрикосовым вареньем, или тем страшным запахом, который издает свеженадушенная квартира, над которой сотворили косметический ремонт, словно древнего старика обрызгали одеколоном. В квартире у Клецовых пахло обоями. Словно их клеили ежеминутно. Этот постоянный запах не отпускал меня, когда я бродил по комнатам, а между тем никакого признака ремонта не было. Видимо, все квартиры, как и люди, в какой-то момент приобретают свой запах, и даже если и захотели бы после отделаться от него путем парфюмерных хитростей – не получится, свой истинный запах все равно пробьется. Вот и здесь давно уже не клеили обоев, а запах почему-то устоялся. Если не считать запаха, все мне нравилось в их квартире. Кровати были заправлены цветастыми, жизнерадостными покрывалами. В маленьком круглом аквариуме, забитом водорослями так, будто это были джунгли, я с трудом отыскивал в дебрях маленькую гуппи, прячущуюся от воинственного петушка. В коридоре бегал бульдог, сверкая озлобленным оком, то и дело останавливаясь и рыча на меня, словно я нарушил какие-то неведомые, но прочные правила этого дома. Впрочем, все было довольно весело. Федор Федорович всегда угощал нас мороженым, которое покупал по дороге, и мы с Варей сидели на кухне, пили какао, болтали о всякой ерунде, которая попадалась на язык. Хоть она и была много младше, я чувствовал к ней какую-то привязанность, словно она ровня, почти подруга. Несмотря на свои малые лета, рассуждала на удивление здраво. Говорила о своих одноклассниках, которые в ее рассказах выходили постыдными неумехами, «тормозами», как она их величала. Подругами своими она верховодила, мальчишки ее боялись. Хоть и была она невеликого веса и довольно хрупкая, но какая-то внутренняя сила была в ней, и я верил всему, что она говорила – думаю, тогда она не стала бы мне лгать. Эти вечера заканчивались, когда приходила с работы тетя Валя. Взрослые еще сидели какое-то время: было грузинское вино, разговоры о работе и, кажется, о политике. Скоро мама начинала собираться. Мы прощались с Варей – она, к моему огорчению, никогда особого разочарования не выказывала. Вообще, я был для нее той разновидностью друга, без которого вполне можно обойтись. Вот без одной из своих подружек, которую Варя называла Саныч, без той она не могла и дня потерпеть. А без меня – милое дело. Я был взрослый, и нуждалась она во мне в строго дозированный порциях – видимо, быстро надоедал. И пока мы шли с мамой до остановки троллейбуса, я начисто забывал этого своего малого друга, вспоминалась почему-то соседка по парте, блондинка со струящимися волосами, Инна Рудакова, по которой я тогда тосковал. И ее образ был со мной в те ночи, в те бесконечные вечера, когда возле подъездов звенели гитары и приготовлялись в школах разгульные выпускные вечера. Все тогда было весело. Какое-то тревожное и чрезвычайно приятное чувство поселилось в душе – все казалось, что сейчас свершатся какие-то надежды, нагрянет мечта, о которой не смел и думать… Выпускной, однако же, ожиданий не оправдал. Много, много я на него надеялся, а вышла банальная дискотека, перед которой, правда, нам вручили книжечки синего цвета с перечнем оценок и подписями учителей. Я особо в учебе не отличился, а оттого вид результата моих расхлябанных стараний меня вовсе не вдохновил. Зато потом был вечер в столовой, где под столами разливали абхазское вино, и походы по длинным коридорам, где я все надеялся встретить Инну, но так и не встретил. Как потом выяснилось, она затерялась где-то в дебрях кабинетов вместе с Колюней из «В» класса. Самолюбие мое было уязвлено, но не настолько, чтобы портить себе вечер, – приглядевшись, я пригласил на танец Таньку Аджарову, и танец, надо сказать, был отменный, страстный, она ко мне прижималась очень старательно. Видимо, вино ударило, оно и правда было крепкое, наутро у всех в висках звенели эти проклятые последние звонки от любого неуместного шума. И вот мы с Танькой и отправились в путешествие по школьному двору, поблукали мы отменно, перешли пешком через клумбу с восхитительными розами, а когда вернулись в чад и грохот актового зала, неожиданно захотели уединения. Надо сказать, учителя стерегли нас не очень строго, что было на них вовсе не похоже. Обычно они зверствовали и береглись, а теперь расслабились, видимо, на радостях, что сбывают нас с собственной совести. Таким образом, мы с Танькой забрались под крышу, где был чердак не чердак, но какое-то скрытное место, в котором иногда, стремясь к уединению, курили старшеклассники. Теперь там никого не оказалось – мы первые вспомнили про этот уголок. Она шептала мне что-то про мои восхитительные черные волосы, про глаза, похожие на зрачки пантеры, еще что-то городила – я всего и не упомнил. Попутно она с меня настойчиво тянула рубашку. Собственно, я был и не против, к тому же и сам выпил изрядно, и обстановка располагала – в общем, у нас это было первое совместное мероприятие, и так даже и не скажешь сразу, чтобы оно было особенно удачным, поскольку и она, и я были неопытны, торопливы. В общем, что было, то случилось, и даже много после, студентами, встретившись на улице, поздоровавшись и улыбаясь друг другу, было отчего-то неловко смотреть в глаза, словно объединяло нас общее дурное дело. А тогда, вернувшись вниз, к танцевальной площадке, мы присели возле окна, прижухлые, совершенно не понимая, что же нам тут теперь делать и как вообще жить дальше. И если бы не бутылка вина, которую заботливо, пряча под пиджаком, вынес из столовой наш староста Иван Бухов, неизвестно, чем бы и закончилась эта ночь. А так все оказалось уместно – после нескольких глотков как-то расцвел мир, захотелось танцевать, закружилась голова от приятной, ласкающей эйфории, закачались стены, потолок пустился в пляс – в общем, все пошло удачно. Таньку я заметил, уже когда выходил из школы, в предутренний час. Она сидела на ступеньках во внутреннем дворике и то ли спала, то ли кручинилась над чем-то, я не разглядел толком. Меня выволокли почти силой – шли чисто мужской компанией пить шампанское в соседний двор, и выйдя из школы, я и позабыл про Таньку. Так мы и не виделись после несколько лет, а когда увиделись, и два слова друг другу не сказали – разошлись после нескольких банальностей, ужасаясь неловкости ситуации, стараясь не оглянуться, быстро мелькая шагами. Так и слились у меня в одно все эти события, которые вспыхнули неожиданно, и изменили-то они жизнь бесповоротно! Последний звонок, выпускные, вступительные в институт – много всего вместилось в эти два летних месяца, таких длинных, почти бесконечных. Я удачно поступил. Начались студенческие дни, и уже скоро подошел к концу первый год учебы, а потом, совсем незаметно, и второй. Как наступил пятый, я и не заметил, а уже писал диплом, а все не мог поверить, что сейчас все закончится, учеба уходит… На волне этой недосказанности я поступил в аспирантуру. Наступила зима, я уже не был студентом, но и не чувствовал себя аспирантом. Желание каких-то новых, непонятных знаний все же распирало меня. Я решился учить чешский язык. Когда-то, еще будучи студентом, я начинал ходить в кружок, но что-то тогда помешало, какая-то цепучая лень – я не прошел курс до конца. И вот теперь решил попробовать снова. Надо сказать, что моя безалаберность иногда отступала, когда я всерьез брался за дело. Тогда оказался как раз такой случай.