Анатолий Семёнов - Нелегальное лицо. Россия – не проходной двор!

– Для получения статуса беженца вам надо приложить письменное объяснение. Вы должны убедить канадский суд в притеснении, – сказала она.

– В чём? – растерялся я.

– Что вас притесняли. Разве евреев в Советском Союзе не притесняют?

Что я мог на это ответить? Что мог убедительного написать? Диссидентом я не был, политикой не занимался, за гражданские права не боролся. Более того, предпочитал русскую народную песню «Во поле берёза стояла» еврейской песне «Хава нагила».

– В армии притесняли.

– Это не актуально. Я напряг память.

– В комсомол вступил по принуждению.

– Вы состояли в молодежной военной организации? – перевела вопрос адвоката его помощница.

Меня от испуга перекосило. Никогда не думал, что комсомол – это молодежная военная организация. Получается, что я не только в ней состоял, но ещё и финансировал. Кто мог знать, на что шли мои членские взносы? А я ещё, идиот, взял с собой в Канаду комсомольский билет. Надо немедленно его сжечь!

– Может, про начальника ЖЭКа написать? Он отказывался меня прописывать на жилплощади родителей.

– Что такое прописка?

– Ущемление гражданских прав! – наконец озарила мою голову светлая мысль.

– В СССР существует расовая дискриминация. Ваша жизнь подвергалась опасности? – пытал меня обескураживающими вопросами мистер Файн.

Я задумался. Вспомнил папу, который после работы слушал «Радио „Свобода“».

– Сахаров, Щаранский, Солженицын, – вместо ответа перечислил я фамилии, которые неоднократно слышал по радио.

– Хорошо. Вот в таком духе, – рекомендовал адвокат. – Думайте.

Где бы я в СССР ни жил или учился, или останавливался на короткое время, никаких притеснений или расовой дискриминации на себе не ощущал. После распада страны, уже в новой России – было. Особенно на канале «Russia Today». А в советское время не припомню никакой дискриминации. Но если я в этом сознаюсь – гуд бай, Канада!

– Соседи меня притесняли, – сказал я после паузы.

– Very good, – обрадовался мистер Файн. – Go ahead 9 9 Очень хорошо. Вперёд. – Англ . .

И я написал: «Соседи через балкон обзывались неприличными словами и притесняли. В общественном транспорте оскорбили по национальному признаку».

Мистер Файн выслушал перевод написанного и задумался. Потом резонно поинтересовался:

– А почему ты на такси не ездил?

– Тогда бы меня оскорблял таксист за мои же деньги. Это очень дорого.

И мистер Файн наконец отстал со своими озадачивающими вопросами.

Свой пасквиль я сочинил для канадского суда под корректировку иммиграционного адвоката. Мои обвинения были безосновательными. Если Шпаковскому известно об этом письме, – копия его у меня до сих пор хранится, – то в суд я пойду уже совсем по другой статье…

Шпаковский, как и подобает большому актеру, держит внушительную паузу, перелистывая бумаги на рабочем столе. Окидывает меня холодными, пронзительными глазами офицера. Я молчу, о письме ни слова. Страх заполняет и сковывает меня. Шпаковский смотрит в окно. О чём-то сосредоточенно думает. Берёт карандаш, вставляет его в механическую точилку и крутит ручку, потом поднимает на меня тяжёлый задумчивый взгляд. Сейчас, похоже, о письме заговорит.

– Господин Семёнов. Россия – не проходной двор! – повторяет он. Видно, словарный запас иссяк.

– Я это запомню, – говорю.

– Можете идти, – распоряжается он.

– Я не могу. Мне виза нужна, – упрямлюсь я как баран.

– Идите в суд!

Хорошо, что не в другое место послал. А ведь мог бы. Ему такие полномочия даны. Мне бы надо спросить, в какой именно суд обращаться, но после ответа придётся сразу покинуть кабинет Шпаковского, уйти, раствориться, исчезнуть. А попасть в этот кабинет непросто – нужно отстоять многочасовую вялотекущую очередь. Просителей много. Простому смертному оказаться на приёме у государственного чиновника сегодня сложнее – времена наступили другие, тяжёлые. Матери декабристов до самого государя Николая I доходили. В ноги ему кидались. Помню по советским фильмам. И ведь добивались! Сыновей миловали. Выпускали. А я стою перед подполковником Шпаковским в полный рост и двух фраз грамотно связать не могу. Не говоря уже о том, чтобы опуститься перед ним на колени. Да я бы и опустился – не до гордости теперь, но ведь не так поймет. Времена сегодня другие. Поэтому я пытаюсь задержаться в кабинете. Вспоминаю, что в кармане лежит справка из Института имени Бурденко. Неделю назад я получил её от профессора-нейрохирурга Владимира Львовича Найдина, талантливого специалиста, у которого лечил поясницу. На эту форменную со штампом бумагу я надежд не возлагал, хотя знал, что серьёзная болезнь может послужить иностранцу основанием для выдачи ему визы.

– Я болел. Нельзя мне заболеть? – Вынимаю из кармана справку. Протягиваю. – Проблемы с позвоночником были.

Шпаковский не притрагивается, только пренебрежительно оглядывает листок.

– У вас проблемы с российским законом! Шпаковский напирает, как Т-62, из какого афганские танкисты пальнули за четыреста долларов. Ничем не отклонить его от цели. А цель его ясная и бескорыстная – служить во благо Российского государства. Подполковник Шпаковский желает устроить надо мной показательный суд. В стране назрела острая необходимость продемонстрировать всем несознательным иностранным элементам: Россия – не проходной двор! В Москве масса таджиков, в метро стало невозможно ездить. Документы не в порядке. С законом проблемы у каждого третьего. Мой пример послужит распоясавшимся гастарбайтерам хорошим уроком. Я, конечно, сомневаюсь, что Шпаковский ездит на метро, но не в этом дело.

– Я же не гастарбайтер, – беспомощно оправдываюсь я.

– Вы нарушитель визового режима. Точка. Не лучше таджиков, – резюмирует господин Шпаковский.

– Как раз я в худшем положении, чем они. Их на работу принимают и в ЗАГСе регистрируют. А мне даже денежный перевод не выдают в банке. Так что, кто из нас таджик, ещё большой вопрос.

– Не разводите демагогию. Имидж России падает… – с досадой в голосе произносит Шпаковский.

– Неужели из-за меня? – пугаюсь я.

– Из-за таких как вы Россия теряет международное влияние! – назидательно объясняет Шпаковский.

– Давайте по-другому решим, тогда Россия не потеряет международного влияния, – пытаюсь убедить я подполковника.

– Гражданин Семёнов! – Шпаковский грозно привстаёт.

Я вздрагиваю: так обращался ко мне военком двадцать лет назад.

– Без визы вам даже в сортир нельзя! – ставит точку подполковник, ставя все точки на «и».

Понятно. В сортир без визы тоже нельзя. Это армейский юмор такой. А всё равно смешно. С армейским юмором я на «ты». Сам служил и даже месяц сидел в армейской тюрьме, а ещё с прапорщиком дружил. Так что армейский юмор мне хорошо понятен. А если это не шутка? Я испытываю неприятные ощущения.