Анатолий Семёнов - Нелегальное лицо. Россия – не проходной двор!

Детство моей мамы прошло в детдоме города Евпатории, где она оказалась с двумя сёстрами и братом после скоропостижной смерти мамы (моей бабушки), Адасó или Хадэсо. Ася по-русски. С какой-то согревающей теплотой мама вспоминала о нежном возрасте, Чёрном море, родном дворике, который примыкал к православной церкви. Колокольный звон раздавался трижды в день, извещая прихожан о начале службы. Мама рассказывала о своём отце Натане, потерявшем в молодом возрасте обе ноги и лишившемся возможности заработка. Так дети оказались в детском доме. Осенью 1941 года немцы заняли Крым. Детдом был эвакуирован. Натан забрал дочек Маню, Тури, Нину и сына Сёму и перевёз детей подальше от войны, в Баку. Дедушку при его жизни мне никогда видеть не приходилось. Когда он умер, мне тоже неизвестно, я только знаю, что прожил Натан недолгую жизнь, и похоронен во Львове. Зато мамину мачеху Ханум, сухую, энергичную старушку, я хорошо помню. Жила долго, почти до ста лет. Мы с мамой ездили к ней в старый район Баку. Во внутреннем дворике у Ханум стояла небольшая беседка, поросшая виноградом. В центре дворика журчал фонтанчик, струйки воды при ветре каплями разлетались в стороны, освежая мне лицо. Ханум и познакомила маму с моим отцом Юхаем, с соблюдением традиций горской общины. Родители поженились 4 апреля 1942 года. Выдавая свою дочку замуж в шестнадцатилетнем возрасте, Натан дал ей ценное жизненное напутствие: «Выходи за него, дочка. С Юхаем ты голодная не будешь». Девятнадцатилетний отец к тому времени уже работал поваром в столовой. Шёл 1942 год. Мирный Баку, конечно, не голодал, как блокадный Ленинград, но лозунг сурового военного времени «Всё для фронта! Всё для победы!» всех вынуждал затянуть потуже пояс. Через пару месяцев отца отправили на фронт.

Маму звали Тури, но соседи по двору почему-то называли её Нюра. «Нюра, – кричали они с нижнего этажа, – закрой воду, нас заливает!» Я видел редкие мамины фотографии в старом потрепанном альбоме. Даже на чёрно-белой потрескавшейся фотографии мама без косметики выглядела красивой. Только на одной фотографии была с накрашенными губами. Отец, воспитанный в строгих горских традициях, не позволял маме пользоваться косметикой. Накрашенная женщина воспринималась на Кавказе неадекватно. Я помню, сестра Мира однажды явилась домой с помадой на губах и накрашенными ногтями. Отец схватил её за руку и потащил на кухню, где под крики и слёзные клятвы сестры, что она больше никогда не посмеет краситься, кухонным ножом соскабливал с ногтей кроваво-красный лак. А ведь Мира уже была совершеннолетняя. Рассказываю об этом для того, чтобы показать отношение отца к этому делу; косметикой пользуются только проститутки – вот как на это смотрел. Никаких компромиссов.

Сегодня к городской женщине без косметики мои знакомые относятся с подозрением: урбанизация повлекла за собой искажение жизненных ценностей. Но это их личное дело.

Мама не любила носить кошельки, предпочитала пользоваться носовым платком: завязывала деньги в узелок – так надёжнее. Расплачиваясь в гастрономе, она долго развязывала тугой узелок и, наконец вытащив оттуда сложенную в маленький квадратик бумажку, протягивала деньги кассирше. Любопытно, что кассиры и продавцы терпеливо ждали и не торопили. Одевалась мама скромно и однообразно, избегая ярких цветов: тёмная косынка на голове (показывать свои волосы считала неприличным даже дома), неприметное однотонное платье, поверх него серый или коричневый шерстяной жакет, на ногах неизменные чувяки. Моя жена в Канаде купила себе такие же тапочки за сто долларов, итальянские. Утверждает, что модно. Мама за модой не гонялась и покупала чувяки за два рубля. И ещё мама время от времени прикалывала на грудь орден «Мать-героиня», которым её наградили указом Президиума Верховного Совета СССР. Большая золотая звезда этого ордена на фоне расходящихся в стороны серебряных лучей производила впечатление и походила на «Золотую Звезду» Героя Советского Союза.

В квартире во всех углах были припрятаны соль, сахар, мука, рис, гречка, спички, свечи – неприкосновенный запас для поддержания жизни на осадном положении. НЗ время от времени обновлялся. На самом верху старого буфета, как два сторожа, стояли две ветхозаветные керосиновые лампы, на случай отключения электричества. (В нашем районе это время от времени происходило.) Натыкаясь периодически на её тайники, мой брат Борис спрашивал:

– Ты хорошо подготовилась? Сообщи, когда война начнётся!

На это мама, сделав страдальческое лицо, как на христианских иконах, отвечала:

– Чтоб наши враги сгорели! Ай Худό! Ай Худό! 19 19 Дай Бог! – Татский язык .

Воду из крана не пейте, враги чем-то отравили…

На этот счёт мама была недалека от истины: никто, конечно, не добавлял отраву в воду, но из-за осадка пить её из крана было небезопасно. В общем, скучать с мамой нам не приходилось.

Некоторые слова мама стыдилась произносить вслух. Однако это не мешало ей скандалить и ругаться с соседями. Доставалось даже жильцам из других подъездов и домов, в конце концов соседи стали обходить маму стороной. О наших многочисленных родственниках в доме чаще упоминалось негативно. Помню, мама неоднократно с осуждением говорила:

– Эта Маня, чтоб она сгорела, на базаре пирожки кушала!

Звучало это так, словно она сообщала нам страшную тайну. От смеха мы сползали с дивана на пол, хохотали до спазмов в животе. Объясняю современным языком: Маня – проститутка. Мужчины на базаре её угощали, и потом она с ними спала. (Следует заметить, что дело происходило в тяжёлое послевоенное время.)

Мама не произносила вслух слова «шлюха» или «проститутка». Это было для неё неприемлемо. Она вела себя так, будто получила воспитание в пансионе благородных девиц и соблюдала внутренний этикет великосветской дамы. Зато проклятия днём и ночью так и слетали с её уст. «Чтоб наши враги сгорели», – без устали повторяла мама своё таинственное заклинание. Каких именно врагов она подразумевала, мама никогда не уточняла. Держала в секрете. Я как-то решился выяснить и поинтересовался:

– Ты имеешь в виду наших внешних врагов, американских милитаристов?

– Да-а-э-э, – неохотно согласилась мама и снова воззвала к огню.

Словно сибирский шаман, мама часто обращалась к стихии огня. «Огненное» проклятие было наиболее употребляемым. Почему из четырёх природных стихий мама взывала к одной, для меня до сих пор остается загадкой. Например, даже тогда, когда мы заливали водой соседей снизу, мама взывала к огню на непонятном мне горском языке. Обладая исключительным чувством юмора, своими порой злыми шутками мама доводила нас до слёз, сама при этом не улыбаясь. В этом она походила на грустного комика великого немого кино Бастера Китона. Мама имела четыре класса образования. Окончить школу помешала война. Её любимую книгу, роман Виктора Гюго «Отверженные», в течение долгих лет я находил у неё под подушкой. Похоже, мама перечитывала её на протяжении всей жизни, ассоциируя себя с беспризорной Козеттой, которую приютил главный герой, беглый каторжник Жан Вальжан. История завершается счастливо: Козетта вырастает и, превратившись в красивую девушку, удачно выходит замуж. Наверное, в глубине души мама мечтала о такой же судьбе. Но жизнь – не роман со счастливым финалом. К тому же Козетте было легче, она не была матерью десятерых детей. А Жан Вальжан не работал шеф-поваром в бакинском аэропорту. Тем не менее, мама твердила нам о каком-то недосягаемом счастье, веря, что в один прекрасный день оно нагрянет, и в нашей семье воцарятся благополучие и идиллия.