Александр Стрекалов - Немеркнущая звезда. Часть четвёртая

А так, худо ли, бедно ли, но ещё можно было жить и терпеть, тянуть надоедливую житейскую лямку. И, одновременно, не чувствовать себя полным ничтожеством и дерьмом, нахлебником-дармоедом столичным, не способным даже и себя прокормить, себе самому обеспечить достойное существование…

Чтобы развеять чёрные мысли, плотно засевшие в нём, и хоть как-то развлечься и успокоиться, от торгово-рыночной Москвы отдохнуть, при победивших Верховный Совет Ельцине и Лужкове окончательно превращённой в огромных размеров притон, в вертеп вседозволенности и разврата, Стеблов в середине 90-х годов начал часто ездить на родину, и подолгу гостить там в родном дому под опекой стареющих отца и матери, благо что отсутствие дел в институте это ему позволяло. А заботу о детях целиком и полностью взяли на себя тёща с женой, которым он, как помощник-домосед, был не нужен.

К тому же, у 65-летнего родителя его в это время обнаружили рак в брюшной полости. Брат однажды привёз уже пару лет как жаловавшегося на боли в правом боку отца в Москву на обследование в 67-ую горбольницу, где тому, после традиционного в таких случаях УЗИ, сразу же сделали операцию и вырезали средних размеров “сливу” из прямой кишки. Гистология показала рак 4-й степени, самый тяжёлый и неизлечимый. Отцу оставалось жить после такого диагноза не больше года: так утверждали врачи. После чего они прописали традиционную химиотерапию больному и отпустили того домой – умирать. Ничего другого сделать они не могли – такая уж была у отца судьба, с тяжёлым концом и уходом связанная, со страшными болями под конец, от которых его спасали наркотиками.

Вот праздношатающийся Вадим и возил регулярно родителям в Тульскую область ампулы для инъекций, которые дома уже местные лекари кололи смертельно-больному батюшке в вены и ягодицы, не то помогая ему, не то окончательно добивая. После уколов, во всяком случае, жить отцу точно уже не хотелось: так ему было лихо и тошно от пресловутой химиотерапии, которую врачи-онкологи, тем не менее, столько лет уже рекламируют и рекомендуют всем своим пациентам в качестве панацеи…

Итак, частенько мотаясь на родину все 90-е годы, живя там неделями под родительским кровом, уставшую душу и нервы леча и, одновременно, мысленно с батюшкой своим прощаясь, земная жизнь которого стремительно катилась к закату, который на глазах угасал, Вадим, не будучи сильно обременённый домашними делами, от которых его заботливо ограждала мать, ежедневно ходил гулять. Часами разгуливал по городу и по парку, а то и на отдалённые городские окраины забредал, хорошо знакомые ему ещё по прежним лыжным прогулкам или велосипедным заездам, по рыбалкам тем же, фруктово-яблоневым местам, надёжным поставщикам витаминов, – но которые теперь всякий раз стали поражать его, москвича, своими крохотными размерами. Поражать настолько, насколько могут поразить каждого одни лишь бывшие детские игрушки и вещи.

Несомненно, это был его родной город – святая и светлая колыбель Вадима, теплица родительская в виде гнезда-яслей в первый год, потом детсада и школы, – давший ему здоровье, образование и силы, поставивший его, сопляка-несмышлёныша, твёрдо на ноги, “на крыло”. Город, который он крепко-крепко любил и ценил, который прежде, естественно, знал отлично, изучил до самых дальних проулков как линии собственной руки или же родинки на теле. Всё в нём было до боли близкое, сокровенное и желанное, легкоузнаваемое даже и через столько лет; было его, если так можно выразиться, детско-отроческой “утробою”.

Его, безусловно, его! – и не его, одновременно! Ибо так тут всё за долгие годы отсутствия на удивление “сузилось” и “измельчало”, миниатюрным, комичным сделалось, почти что карикатурным. Ощущение Вадима во время прогулок всегда сопровождало такое, будто бы он в старую оцинкованную ванну раз за разом безуспешно пытался залезть, что теперь сиротливо висела в сарае на гвоздике, в которой всех их купала когда-то мать, и которая им тогда казалась огромной…

И другое его поражало на родине – люди, которых было очень мало повсюду. Особенно – молодёжи: город их вымирал. А те немногие, которые ещё попадались ему на глаза, которые на заработки в Москву не уехали, – те его тоже не сильно радовали при встречах, никаких чувств и интереса не возбуждали по одной лишь простой причине: он их совсем не знал и никогда прежде не видел. Все они, родившиеся и выросшие уже после него, были ему, коренному местному жителю, незнакомыми и чужими. Чужими настолько, будто он город свой перепутал и по ошибке куда-то не туда забрёл. И теперь вот ходил, ошалелый, – и всё удивлялся на перемены, беспрестанно тряс головой, тихо приговаривая при этом:

«Чудное что-то творится у нас! непонятное! неправдоподобное даже! Уже и словом обмолвиться не с кем стало на улице, приветственным кивком головы обменяться или же просто взглядом. Я становлюсь человек абсолютно ненужный и лишний, не интересный, не любый здесь никому».

Никогда не думал Вадим, не подозревал, что когда-нибудь будет возможно такое на его малой родине – полное равнодушие к людям, и разочарование от них!…

Раньше, помнится, было не так, всё по-другому было. Раньше, часами гуляя по центру – по улице Ленина той же, улице Коммунаров или Урицкого, по родной Луначарке, – он постоянно встречал знакомых себе людей, с которыми ему можно было либо просто поздороваться и разойтись, либо остановиться и поговорить по душам какое-то время. Либо же, на худой конец, обменяться цепкими взглядами и мысленно про себя подумать:

«О, это идёт знакомый отца, дядя Вася Шавырин, который нам сильно помог тем-то и тем-то когда-то»;

«а эта противная толстая баба, что стоит в очереди за хлебом и оборачивается на меня, недобро так щурится и косится, – сослуживица матери по фамилии Гапонюк, с которой матушка постоянно ругается на работе, которую на дух не переносит, и у которой один из сыновей – бандит»;

«а этот парень, идущий навстречу, Максимов Витька, кажется, – на соседней улице в собственном доме живёт, в котором недавно пожар случился; и там у них всё сгорело дотла, до последней табуретки; жалко»;

«а вон та девчонка, что возле подъезда лениво прогуливается… или же магазина… или возле киоска с кем-то болтает, – в параллельной школе или же классе учится, учится плохо, как говорят… или же учится хорошо… или уже кончила школу и замуж за такого-то парня вышла и родила… или уже развелась, с мужем в пух и прах разругавшись»…

И так далее, и так далее, и так далее. И всё встречи, и встречи, и взгляды цепкие, заинтересованные, и мысли, ими навеянные, которым не было конца…

Визуально в детстве и отрочестве он знал в своём городе почти всех – и взрослых, и ребятишек, – кто и где из них жил и учился, если это были дети, кем и на каком предприятии работал, если взрослые, кто какой социальный статус имел, авторитет и славу. И его самого, соответственно, все почти знали, как и его семью. Кто-то – с хорошей стороны, кто-то – с плохой. Но – знали. Оттого-то город в те годы и казался родным – потому что основная масса народа в нём были его друзьями и недругами, родственниками, соседями дальними или ближними, или же просто знакомыми…