Александр Стрекалов - Немеркнущая звезда. Часть четвёртая

И что тогда стало бы с ними, с его и её семьёй? как повлияла бы встреча на судьбы обоих? – про то одному только Богу было известно. И больше никому…

Может, поэтому – во избежание глупостей и катастроф – он и не встретил первую свою любовь ни разу, сколько бы ни приходил к её дому, сколько б ни ждал, начиная с 20-летнего возраста, сколько б мысленно ни звал её, ни заклинал хоть на миг объявиться…

Постояв какое-то время на площади перед домом Ларисы, с жаром и трепетом вспомнив её, всё такую же дорогую по-прежнему, любимую, милую и желанную, пожелав ей удачи и счастья, он, как ладаном окутанный воспоминаниями, до краёв напоённый ими, не спеша возвращался назад под родительский кров, неся в своём сердце трепещущем сладкий любовный восторг вперемешку с лёгкой досадой. Досадой оттого, главным образом, что опять он ничего про Чарскую не узнал… и саму её не увидел.

Дома же, уличив момент, когда родителей не было рядом, он всякий раз одну и ту же процедуру проделывал, которая у него превращалась в традицию, в ритуал. Волнуясь, подходил к телефону, доставал из-под него телефонный справочник и искал там фамилию девушки, которую давным-давно ждал, которую чаял увидеть. Найдя фамилию Чарских и их четырёхзначный номер, он осторожно набирал его и, прижав пластмассовую мембрану к уху, с замиранием сердца слушал, кто ответит на другом конце провода, кто ему скажет “алло”.

Не передать, как он страстно мечтал, прямо-таки жаждал услышать голос Ларисы все эти долгие двадцать лет с момента их последней встречи, отчаянно на удачу надеясь. Он свято верил, ни сколько не сомневался в том, что если она вдруг возьмёт трубку, и он, ошалевший от радости, от восторга, представится ей и назначит свидание, – верил, что она непременно всё бросит и прибежит. Она не упустит такой возможности увидеться, поговорить, пообщаться. И они, предельно счастливые и влюблённые, какими и были оба начиная с седьмого класса, а на последнем школьном новогоднем балу – в особенности, они пойдут тогда бродить по родному городу как два самых близких и родных человека, по-детски обнявшись и крепко прижавшись друг к другу, без умолку про себя друг другу рассказывая.

Стеблову было что про себя рассказать – и в 25 юных лет, и в 30, и далее, когда его возраст к 40-летней почтенной отметке неумолимо стал приближаться, – отметке, когда, по идее, подводится первый итог. В 25 лет, помнится, ему очень хотелось похвастаться перед Чарской своей диссертацией, в которой он с блеском одну очень трудную и серьёзную математическую задачу решил, и которой поэтому очень гордился. В 30 лет он бы ей непременно про свои всё возрастающие сомнения рассказал, про проблемы с работой, профессией, будущим… А уже в 35-ть, аккурат после расстрела парламента, он бы перед ней поплакался с удовольствием, совета спросил у неё, душевной помощи и подсказки, а то и вовсе от навалившейся хандры моральной защиты. Он бы честно и откровенно поведал ей, утомлённый горемыка столичный, что теперешняя жизнь его, к глубокому стыду и прискорбию, как оторвавшийся от скалы камень стремительно катится под откос. И не за что ему, и не за кого, главное, теперь “на вершине горы” зацепиться.

Тяжело и совестно признаваться, но он даже и семье своей, жене и ребятишкам, становился в тягость, в обузу – потому что главную мужскую функцию почти перестал выполнять: добывание денег. А в ином другом качестве он им был не нужен, не интересен почти: они уже вполне могли обойтись и без него – и супруга Марина, и дети…

Но и с телефонной связью у него были одни сплошные разочарования на родине, когда он пытался соединиться с Чарской хотя бы посредством местного Телефонного Узла. Потому что на другом конце провода неизменно в течение двадцати лет слышался один и тот же грубый старческий голос, по-видимому – её матушки, всегда с неудовольствием, как казалось, спрашивавший: «кто говорит?»

Стеблов всякий раз после такого вопроса властного и неприветливого, да ещё и предельно-жёсткого, волевого и безкомпромиссного на слух, робел и терялся, понимая, с кем разговаривает и на кого попал. Он хорошо помнил матушку Чарской ещё по школьным собраниям, и уже тогда сделал для себя неутешительный вывод, что это та именно дама, с которой не надо шутить, которая не понимает и не допускает шуток. Ни в каком виде.

От волнения у него спазмом перехватывало горло, дыхание прерывалось, и он, онемевший, быстро опускал трубку, покрываясь краской стыда.

«Вот, чёрт возьми! – с досадой выдыхал он… и добавлял через паузу. – Никак её, старую, не объедешь»…

Но бывало, что он осмеливался, находил силы и нервно выдавливал в трубку писклявое: «Здравствуйте! Ларису попросите, пожалуйста, к телефону», – после чего с замиранием сердца ждал, что ему на это ответят.

На другом конце линии возникала пауза, после чего следовал осторожный вопрос, уже не такой холодный и грубый: «А кто её спрашивает?»

«Её одноклассник», – быстро отвечал Вадим.

«Какой? – следовал законный вопрос. – Как твоя фамилия?»

Фамилий одноклассников Чарской Стеблов не помнил, не знал – не нужны они ему были сто лет, как в таких случаях говорится. Поэтому-то опять, чтобы враньём не злить суровую родительницу девушки, ему приходилось бросать трубку, ничего от матушки не узнав, ничего полезного не добившись.

Называть же себя самого, прямым текстом, он категорически не желал: почему-то уверен был, что мать Ларисы, безусловно отлично всё знавшая про него и про дочь, грубо отчитает его за прошлое, наговорит ему кучу гадостей, а потом куда подальше пошлёт…

А уже в следующий свой приезд он опять угорело носился по городу в надежде встретить первую свою любовь; и потом, не встретив её, звонил ей по телефону в надежде установить с ней связь, услышать желанный голос.

Но трубку упорно брала её мать, Вероника Натановна, будто бы оберегавшая свою великовозрастную кровиночку от нежелательных для неё встреч и контактов. И Вадим опять оставался ни с чем – с одной лишь досадою и разочарованием, которые он от безсилия перекидывал на город родной, на родителей, родственников и друзей. Людей, которые, в сущности, были не виноваты.

И длилось такое его чудачество, или же за утерянным счастьем погоня, за юношеским чувственным раем, который он по дурости молодой утерял, около двадцати лет, повторимся. До тех пор, фактически, покуда смертельная болезнь отца не остановила эту его пустопорожнюю и утомительную любовную карусель, у которой конца и края не было видно…

Случилось же это вот как: опишем по-возможности точно и максимально-полно этот наиважнейший для нашего героя момент, из-за чего, собственно, и затевалась вся эта длинная и печальная в целом повесть.