Олег Мраморнов - НАБЛЮДЕНИЯ и СЮЖЕТЫ. В двух частях

Связанное с кровью зловеще, поэт это понимал лучше нас. У него зловещее запечатано сургучной печатью, не будем ломать и плавить этот сургуч.

Потом началось отступление – всё дальше и дальше на юг, к морю, расставание с городом юности, Новочеркасском, стоящем на высоком холме, увенчанном крестами войскового собора.

Колокола могильно пели.

В домах прощались, во дворе

Венок плели, кружась, метели

Тебе, мой город, на горе.

Теперь один снесёшь ты муки

Под сень соборного креста.

Я помню, помню дни разлуки,

В канун Рождения Христа,

И не забуду звон унылый

Среди снегов декабрьских вьюг

И бешеный галоп кобылы,

Меня бросающей на юг…

И как бы подхватывая последний аккорд небольшой поэмы «Новочеркасск», Туроверов мастерски напишет в стихотворении «Перекоп» о последнем усилии выталкиваемых из России казаков.

Сильней в стремёнах стыли ноги,

И мёрзла с поводом рука.

Всю ночь шли рысью без дороги

С душой травимого волка.

Искрился лёд отсветом блеска

Коротких вспышек батарей,

И от Днепра до Геничевска

Стояло зарево огней.

Кто завтра жребий смертный вынет,

Чей будет труп в снегу лежать?

Молись, молись о дальнем сыне

Перед святой иконой, мать!

Визитной карточкой Туроверова в период его возвращения к отечественному читателю стало знаменитое стихотворение «Крым», где рассказанное поэтом в 1930-е годы видишь, как в кинематографе. Стихотворение стало известно многим читателям: Уходили мы из Крыма / Среди дыма и огня… А свою раннюю поэму «Новочеркасск», отражающую начальный период повстанческого движения, Николай Туроверов сочинил в самом начале эмиграции, когда начинал работать в литературе.

Стихи Николая Туроверова не только взволнованное сказание не покорившегося большевикам Дона – в совокупности они представляют собой наиболее масштабный, полнокровный поэтический голос с белой стороны . Хотя в них некоторая монотонность, по силе звучания с ними может соперничать – если бы не некоторый налёт литературной условности – лишь «Лебединый стан» Марины Цветаевой да талантливый Иван Савин, достигавший в своей лирике исключительной исповедальной искренности. Но Савин рано умер от полученных на гражданской войне ран, не успев реализовать свой талант в полной мере.

В свои пятьдесят лет, в Париже, Туроверов вновь вспоминает казачье знамя, погибших соратников – в победительном ритме.

Мне снилось казачье знамя,

Мне снилось, я стал молодым.

Пылали пожары за нами,

Клубился пепел и дым.

Сгорала последняя крыша,

И ветер веял вольней,

Такой же – с времен Тохтамыша,

А, может быть, даже древней.

И знамя средь чёрного дыма

Сияло своею парчой,

Единственной, неопалимой,

Нетленной в огне купиной.

Звенела новая слава,

Ещё неслыханный звон…

И снилась мне переправа

С конями, вплавь, через Дон…

И воды прощальные Дона

Несли по течению нас,

Над нами на стяге иконы,

Иконы – иконостас;

И горький ветер усобиц,

От гари став горячей,

Лики всех Богородиц

Качал на казачьей парче.

(1949)

Ветру усобиц Туроверов даёт разные определения: вольный, древний, горячий, горький . И сами они были разными – эти воины – не святыми, конечно. Поэт накрыл их парчёвыми знаменами с богородичными ликами, ввёл под покров вечности.

***

Туроверов грезил Доном, мечтал вернуться в родные места, как Одиссей на возлюбленную Итаку, и тосковал о родине, как Данте о Флоренции. Но как было вернуться? Те казаки, которые возвращались в двадцатые и тридцатые годы, преимущественно попадали в лагеря.

Я знаю, не будет иначе,

Всему свой черёд и пора.

Не вскрикнет никто, не заплачет,

Когда постучусь у двора.

Чужая на выгоне хата,

Бурьян на упавшем плетне,

Да отблеск степного заката,

Застывший в убогом окне.

И скажет негромко и сухо,

Что здесь мне нельзя ночевать,

В лохмотьях босая старуха,

Меня не узнавшая мать.

(1930-е гг.)

Возврат к хате на выгоне, к упавшему плетню, к убогому окну или к куреню над оврагом в других стихах (у него несколько точек желаемого возвращения) для казаков-эмигрантов до конца пятидесятых годов был смертельно опасен, хотя Советы и провозглашали амнистию. Для врангелевского офицера и заметного деятеля эмиграции Туроверова возврат вовсе был не осуществим. В шестидесятые годы некоторые казаки-эмигранты всё же стали приезжать в Россию в качестве туристов, но преимущественно те, кто осели после войны в соцстранах, в Болгарии или в Чехословакии.

Только поэтическое возвращение спасало Туроверова и помогало ему сохранить чувство единства личности и единства пути. Он на самом деле видит мать, которой нет на свете (родители Туроверова бесследно сгинули). Босая и в лохмотьях, она не узнаёт сына и отказывает ему в ночлеге. Такое плотное совмещение поэзии и действительности и дало отсутствие внутреннего надлома. Его стихи – поэзия плывущего к своей цели, неуклонно стремящего к возвращению человека. Он возвращается в родные края даже тогда, когда ему суждено там погибнуть. В этом есть жертвенная бескорыстность.

Я снова скроюсь в буераки,

В какой-нибудь бирючий кут,

И там меня в неравной драке

Опять мучительно убьют…

Последняя книга у поэта вышла в Париже в 1965 году и носит название по тому, что в ней напечатано, – самое простое: «Стихи». Туроверову в это время было 66 лет, не за горами был уход из жизни. Автор обнародовал здесь избранные стихотворения прошлых лет и новые опыты. А в девяностые годы начало происходить возвращение наследия Туроверова на родину: были выпущены книги, созданы фильмы и радиопередачи. Пропагандист поэта Виктор Леонидов пишет, что «войну Туроверов провел в оккупированном немцами Париже, но у него и в мыслях не было присоединиться к тем казакам, что решили: Гитлер поможет им снова обрести Родину, сокрушив власть коммунистов». Для такого утверждения у биографа, вероятно, имеются документированные подтверждения, но по стихам не так однозначно.

В период войны Туроверов жил в Париже, перед тем покинув ряды Французского Иностранного легиона. В 1942 году он выпустил очередной стихотворный сборник – следовательно, в период немецкой оккупации немцы оставили ему возможность литературной работы.

В последней книге 1965 года воспроизводится написанное в конце тридцатых годов одно из стихотворений о возвращении, которое я выше цитировал: Здравствуй, грусть опоздавших наследий, / Недалёкий, последний мой стан…