Ольга Красова - Гадко. Грустно. Глумливо. Сборник рассказов

«Мерзавец» – бросила я, чтобы ободрить его немного.

На следующий день, полная решимости, ждала его с работы. Даже нож в карман фартука заранее положила. А он не пришёл. И утром тоже. Я бегом в парфюмерный. Продавщицы плечами пожимают. Не было, мол, его вчера. Нам, мол, новинки женские завезли, мы на полочках расставили, приготовили, а он не пришёл.

На работе его нашла. В подсобке с реквизитом. На полу сидел, ноги-руки в стороны, а шея стянута, обмотана верёвками от куклы. Сама кукла на плече повисла. А я помню эту куклу – он сам её мастерил. С меня. Такая же черноволосая и волоокая. В красном цыганском платье. А на полу, в ногах, раскиданы другие его крали, попеременные его фаворитки. У меня, жены, духу не хватило его из ревности изжить, а кукла, вон, смогла.

– Вы и правда считаете, что его убила кукла?

– Следствие по делу было. Куклу чернявую по допросам затаскали, но она молчала рыбой, плечом только подёргивала, точно пренебрежительно. Так ничего от неё и не добились. Закрыли, как самоубийство.

– Необязательно прикидываться спящим, если хочешь умереть. – заключил мужчина и усмехнулся собственной шутке.

– То-то и оно! Цыганочку эту я потом в мужниной могилке прикопала. Чтоб не так ему, балде, в посмертном эфирном колобродстве одиноко было.

– Всякому иной раз хочется, чтоб его как пластмассовый грузовичок делили, колёсики выдёргивали. Чтоб вот так в кресло сесть и пуговку на рубахе расстегнуть, слева на груди.

– Малодушество бесславное – вот что это. Думаешь, чего я тебе на уши-то присела? Чего ногой не топнула, когда ты уткой прикинулся? Мужа ты моего напомнил. Такой же непричастный. Неодушевлённый. Словно и не был никогда главным персонажем. По стеночке ходишь, в кадр случайно влазишь. И истории у тебя своей нет, как мне подумалось. Так пусть хоть моя теперь у тебя будет. Зашагаешь, может, шире. Встанешь со своих карачек, на которых ты ко мне вместе с утками заявился. Если надоест маяться беспарно, и деву встретишь хорошую – не кривляйся с ней, ни играй в кино. Мужик – что отмычка. Одна рука – гаечный ключ, вторая – замковый. Ты её отпереть должен, понимаешь, имярек?

Отпереть. Хм. Он раскинул руки на коленях, рассматривал их и усмехался. Вот его правая – гаечный ключ, разводной. Крепкая ещё рукоятка, разящая. С цепким уверенным зевом – он придал пальцам форму Пакмана, сомкнул и разомкнул воображаемые челюсти. Вот левая рука – замковый ключ-отмычка. Крутанёшь таким – не только ветхий бабкин сундук отопрётся, но и банковский сейф. Он сплотил руки вместе, потёр их одна об другую, заставил схлестнуться промеж собой, после чего уронил на колени. Да ну, робокоп какой-то. Правильно фаталь-морталь сказала, статист он сопленосый, а не супергерой с руками-ключами.

– А если замок кодовый, а? – обратился он к рассказчице.

Пустота ответила ему хитрым прищуром и многозначительным молчанием. Он положил ладонь на то место, где сидела женщина, погладил – ещё тёплое, насиженное. Хлебные крошки, остатки птичьего пира, кучковались под скамейкой. Значит, не привиделось. Он огляделся по сторонам: парк обезлюдел, сжался весь, помрачнел. Как зрительный зал после низвержения занавеса. Больше никому неинтересно. Пора мчаться в гардероб, пока очередь не выросла в питона.

Он нехотя поднялся с лавки, больше с трудом, чем лениво. Словно услышанная исповедь о сослагательной чужой любви стала теперь его ношей, его заплечным походным рюкзаком. Он поднялся с лавки, чтобы завтра, послезавтра и в последующие дни снова на неё опускаться (никакого больше фиглярства с утиным «шагом»), снова складывать руки на колени, снова внимать этой, так неуклюже овдовевшей формовщице, снова вожделеть её караваев.

Те же дети делили игрушки в парке, те же птицы, нахохлившись, караулили крохи, та же лавка, крепко врытая в землю, пригласительно пустовала и мужественно терпела капризные перемены погоды. Тот же он, с новыми уже мыслями, новой жаждой и новой, поднывающей тоской упрямо топтал тропинку, ведущую к знакомой скамейке. Присаживался, рассказывал никогда не перебивающей его пустоте свои выдуманные за ночь истории. Хвалился поднаторевшими «ключами», когда-то не могущими отпирать даже податливые замки безотказных тарифных девиц. Пустота, как ему казалось, одобряюще кивала и клонила свою крупнокудрую голову на его плечо.

О вреде бурения

Когда часто носишь каску – забываешь, как выглядит твоя причёска. Под ней, под каской, хочешь ты того или нет, рано или поздно развивается сплочённая экосистема. Борис всегда шёл против любой системы, против её среды обитания, против чужеядных живых организмов, населяющих её. Борис Вылез, он же крепкий Олежек, как его величали до операции по неперемене пола, всегда был бунтарём и ходоком наперекор.

Один рывок – и каска с громким хрустом долой с головы. Растревоженная экосистема посыпалась в урну. Борис удовлетворённо крякнул, выскоблил из каски остатки и останки некогда сплочённого единства, определил её на сгиб локтя и зашагал в сторону двери с надписью «парикмахерская».

– Кошмар ему приснился. – смущённо приглаживая вскосмаченные волосы, доложил Борису выходящий из парикмахерской мужик.

Борис понимающе кивнул и вошёл внутрь. Снулый, прихрапывающий на ходу старик ткнул пальцем в единственное кресло. Борис умостился, покоряясь престарелому парикмахеру. Старый – значит, опытный, помнил Борис. Старик оросил из распылителя опрелые волосины Бориса, широко, с щелчком зубных протезов, зевнул, положил свою воробьиную головку на клиентову макушку, руками обвил его же шею и уснул. Голова его беспокойно ворочалась на темечке Бориса, нос сопел, губы причмокивали, выдували пенные пузыри или пускали скользкие тёплые струйки. Борис рефлективно брыкнул ногой – старик, подслеповато щурясь, встрепенулся.

– Жена снилась. Дай, говорит, обниму тебя. И тянется, объятия пластает. А я…я отбиваюсь. Уйди, мол. – полусонно бормочет старик и всхлипывает.

Руки его водят по Борисовым вискам, макушке, затылку. Гладят, ощипывают лишнее, секущееся.

А мне, оказывается, идёт «под пажа», удовлетворённо кивает Борис своему отражению в зеркале.

– А ты, сынок, когда прощаешься по телефону с собеседником, ждёшь его ответного «бывай» или ложишь трубку после своего? – вдруг спрашивает старик. И смотрит испытывающе.

– Хм. Пожалуй, кладу сразу. Из-за шума, из-за грохота говорю только по делу и отключаюсь. Ни к чему лишние звуки.

– Лишние звуки, говоришь? Хе-хе. Лишнего ничего не бывает. Так-то. – веско шамкает старик и протягивает ладонь-ковшик.

Борис наполняет ковшик мелочью.

– Папаша, а где у вас тут можно потанцевать под Алексея Глызина?

– Везде! – угрожающе гаркает цирюльник и, похныкивая, ковыляет куда-то вглубь своего затрапезного барбершопа.