Андрей Кутерницкий - Сны над бездной

В последние месяцы он часто начинал разговаривать ни с кем. Всегда неожиданно. И от этого его направленная к кому-то речь обретала жутковатый оттенок, словно тот, с кем он разговаривал, существовал на самом деле, но только был невидим и находился рядом с ним, может, прямо перед его глазами.

Поначалу мальчик пугался этих внезапных изречений, думая, что старик сходит с ума – его высказывания почти всегда были непонятны мальчику, – но теперь он привык: какая разница, если даже старик рехнулся. Все ведут себя странно, у многих изменились походка и голос. Тот слабосильный на турнике – разве не сумасшедший? Но все же – и мальчик чувствовал это – какой-то особенный, спрятанный от его разумения смысл всегда присутствовал в словах старика, и не по себе ему становилось именно оттого, что он наличие этого смысла улавливал.

«С наступлением дня город становится пустой, – продолжил мальчик свои мысли. – Раньше отовсюду доносилась музыка. Теперь музыки нет. И взрослых людей почти не видно. Почему они не хотят выходить на улицу днем? А выходят только вечером, когда сядет солнце и появится Луна. Словно им легче делается оттого, что они видят ее…»

И сейчас же память вернула ему ночные крики. Их было так много ночью! Как будто из кричащего человека что-то стремилось вырваться на свободу и этому человеку хотелось, чтобы все услышали его, все узнали о нем, и, главное, она, Луна, услышала бы и узнала, что он жив.

«И вот что еще случилось!» – понял мальчик, и при мысли об этом у него похолодело внизу живота и во рту появился терпкий вяжущий привкус, словно он надкусил неспелую вишню, – девочки-подростки стали разрешать прикасаться к ним. И глаза у девочек в такие минуты делались совсем другие – темные, стоячие, а лицо каменело.

Мальчик догадывался, что означает эта застывшая неподвижность мускулов лица.

Они вошли в промежуток между двумя высокими глухими стенами.

Задрав голову кверху, продолжая все так же быстро идти, мальчик стал следить за тем, как в высоте, в голубизне неба, медленно поворачиваясь и увлекая за собой громады зданий, проплывает над ним темная изогнутая арка.

И сразу открылись взору приморские кварталы. Плоскость воды еще не углядывалась с этого места – был отлив, к тому же приморская часть города лежала на низкой песчаной банке, и, для того чтобы увидеть горизонт, надо было либо взобраться по каменным ступеням на галерею торгового центра, либо подойти к берегу ближе. Но внезапные обрывы бегущих как бы в пустоту улиц и далее свободное пространство небосвода, хаотично заполненное множеством облаков, между которыми реял летучий, отраженный от воды свет, и сегодня сказали мальчику: там – море!

Однако грудь его не наполнилась вольным ветром…

Молча они пересекли мостовую и зашагали вдоль русла искусственно спрямленной реки. Пустое русло было заковано в гранит.

«Отливы и приливы с каждым днем становятся сильнее», – отметил мальчик, глядя на облепленную нефтью студенистую тину, которой было выстлано дно реки.

Посредине русла, словно обломок железного скелета, торчком стояла автомобильная выхлопная труба с глушителем.

Старик замедлил шаги, и некоторое время они шли с каждым новым пройденным шагом всё медленнее, пока не остановились.

Старик сунул руки в карманы широких полотняных брюк и из-под бровей хмуро огляделся.

Дышал он тяжело – мальчик видел это, – но, конечно, задыхался не от быстрой ходьбы, а от душившего его негодования. Старик был крепок, несмотря на свои семьдесят лет. До сих пор у него оставалась поджарая мускулистая фигура, и если увидеть его издали со спины, посмотреть, как он идет, стройный, легкий, прямой, и не знать, что под одеждой кожа на всем его теле изуродована ожогами, то можно было подумать, что это – молодой человек. Но его длинные, уже не такие густые, как прежде, волосы были белы как снег. И лицо у него было стариковское, темное, с множеством морщин, неряшливо обросшее жесткой седой бородкой.

Оглушив старика и мальчика свистом турбин, над руслом пронесся маленький, ярко раскрашенный вертолетик, блестя стеклами кабины и краями лопастей винта, пронесся низко, опережая свою кривую, скользящую по берегу тень, достиг залива, резко взмыл вверх и, заложив вираж, полетел к вертолетной стоянке.

Мальчик проводил его восхищенными глазами. Мысленно он проделал все движения рукоятью управления вертолетом, которые требовалось совершить, чтобы выполнить такой маневр.

Залив открылся их взглядам внезапно.

Они подошли к каменной лестнице Центрального спуска к воде, украшенного барельефами и статуями.

Старик опустился на теплые ступени и властно сказал:

– Здесь посидим!

Мальчик сел с ним рядом.

Линия прибоя пролегала метрах в ста пятидесяти от гранитной оправы берега. Из месива тины и липких водорослей дыбились куски двутавровых балок, арматурные прутья, торчали ломаные кирпичи, круги автомобильных шин; красный морской буй, принесенный, очевидно, предыдущим приливом, неподвижно покоился на мели… А далее – ослепительно горела плоская вода.

Набережная была пуста на всем широком изгибе. И тиха. Это была, пожалуй, не тишина, а противоестественное для многомиллионного города безмолвие. Оно не нарушалось даже ровным дыханием моря. И, ощущая его, было трудно представить, что через несколько часов сюда начнут стекаться жители из всех городских районов, будут приезжать десятками тысяч, чтобы провести на нескольких километрах морской набережной половину ночи и спешно разойтись, как только диск Луны покатится вниз и каждое человечье сердце настороженно почует близость рассветного часа.

Старик и мальчик сидели одни на краю города у начала моря.

Старик смотрел на далекую воду. Перед ним в густом сверкании воздуха появлялось и пропадало человеческое лицо, и лицо было все одно и то же. И вглядываясь в линии этого красивого женского лица, старик жаждал изгнать это лицо из своей зрительной памяти, чтобы лица этого в ней больше не было и чтобы никогда уже оно не могло явиться к нему снова. Но, затемнившись, лицо возвращалось – яркое, неуничтожимое. Сердце старика начинало учащенно биться, и гнев делал дыхание затрудненным.

Но всего сильнее мучился старик даже не от собственно ненавистного ему лица этой женщины, а от того, что никакими усилиями не мог расстаться с ним и понимал, что в эту минуту виновато, разумеется, не лицо, а он сам. Тем виноват, что ненавистью, неутоленным желанием возмездия – хотя в чем могло выразиться такое возмездие? – он сам вызывает его в поток своего гнева.

«Откуда столько разрушительной силы в заурядной шлюхе, плохой матери, посредственной танцовщице из бульварного мюзик-холла? – думал старик. – Ей мало было жизни моего сына. Я знаю, его убило не море. Его погубили ее красота и ее нелюбовь, от которых он бежал и к которым возвращался. Теперь она калечит жизнь моего внука. Грязь окружает мальчика днем и ночью. А он все понимает. Вот он молча сидит рядом, темноглазый, притихший, в выцветшей рубашке и поношенных джинсах, с шелковым девичьим шарфиком, аккуратно повязанным вокруг шеи, печальный, так рано повзрослевший, и сердце мое трепещет от любви к нему и от страха потерять его!..»