Андрей Кутерницкий - Ведь

Перед фронтом котлов на низком табурете сидел Раскоряка, отставив в сторону кривую ногу, и пел. Глаза его были закрыты, лицо торжественно и полно того сладостного страдания, которое составляет высшее человеческое наслаждение.

Уловив в воздухе постороннее присутствие, он поднял дрожащие веки, замолк и некоторое время смотрел на меня неподвижными глазами, одновременно распрямляясь в спине.

– Завтра сменю на два часа раньше, – сказал я.

Не сводя с меня глаз, с трудом сохраняя равновесие, Раскоряка, как с коня, слез с табурета, шагнул ко мне и охватил меня ладонями за плечи.

– Эх же ты ж!.. – выдохнул он мне в лицо, хотел что-то сказать, но неожиданно прослезился и потянул меня в каптерку.

Каптерка – была крохотная комнатка, где кочегары вели вахтенный журнал. В ее стене имелось окно, снаружи закрытое решеткой из стальных прутьев. К другой стене был вплотную приставлен старый топчан.

Мы вошли.

«Из травматологии с просьбами приходили», – понял я, увидев на столе стеклянную литровую банку, заполненную на четверть прозрачной, чуть голубеющей жидкостью.

Крышкой банке служил дном вставленный в ее горловину стакан.

Раскоряка плеснул из банки в стакан и протянул стакан мне. В его глазах мелькнуло странное сочетание сразу двух чувств: отчаяния и счастья. И чего присутствовало больше, отчаяния или счастья, понять было нельзя.

«Не выпью – будет упрашивать до утра!»

Я залпом хватил спирт и на несколько секунд задохнулся.

– Санитар приходил? – с трудом спросил я, сглатывая липкую слюну.

– Кто же еще! – кивнул Раскоряка.

– Сколько поставил?

Это спросил не я «истинный», а тот другой я, какой мог быть в этой котельной «своим парнем».

В сущности, вся человеческая жизнь – это игра в «своего парня». Перестань играть – и сделаешься чужаком, изгоем, иноверцем.

– Так! – пальцем показал на банке Раскоряка.

«Порядочно в тебе!» – подумал я, сравнивая отметку, указанную его пальцем, с тем, что в банке осталось.

– Ногу, гады, отрезали! – проговорил Раскоряка сдавленно. – Простынку разворачиваю… Такая молодая, здоровая! Ей лет пятнадцать, этой ноге, – он загукал горлом, смахивая слезы, и запел: – По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах!..

Опять воздух сгустился и поплыл передо мной.

– Сжег? – спросил я.

Он посмотрел на меня удивленно.

– А как же!

– На первом котле или на втором? – спросил я тот, которому надлежало быть «своим парнем».

– На втором, – ответил Раскоряка.

С минуту мы молчали. Трубчатая лампа дневного света дребезжала под потолком.

– Пойдем переодеваться! – наконец сказал я.

В раздевалке я облачился в робу, сразу учуяв технические запахи газа и кирпичной пыли, которыми она пропиталась.

Раскоряка дымил папиросой, стягивая с себя комбинезон. Обнажилось его тощее старческое тело с бледной нездоровой кожей. Правая нога была у него кривая, высохшая, – результат падения с большой высоты. Не торопясь, он надел на себя рубаху, кальсоны, которые носил всегда, даже в жаркую погоду летом, брюки, пиджак, латаный болоньевый плащ. И перед зеркалом причесал жидкие волосы. Тщательно.

– Тебе сколько лет? – спросил я.

– Чего? – не понял он.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать девять, – ответил он.

Я проводил его за забор и долго смотрел ему вслед.

Припадая на кривую ногу, Раскоряка шагал достаточно твердо. Он жил сразу за парком, и я понял, что он дойдет.

Он даже не заметил, что ушел на час позже.

Я вернулся к котлам.

Котлы работали четко, отлаженно.

Я лег на топчан, потрогал ладонью его поверхность – упруга ли? – и сразу понял, для чего именно я ее потрогал и какой мне прок сейчас в ее упругости.

«Это выход?» – подумал я о парикмахерше.

После выпитого спирта меня охватило новое опьянение. Оно усиливалось с каждой минутой. Я стал видеть ярче, чем прежде, но все предметы волнообразно плыли передо мной и как бы мимо меня.

Когда в четверть второго я вышел к воротам встречать Люсю, я был уже совершенно пьян.

Ветер тек в высоте. Воздух над дымовой трубой чуть колебался от исходящих из нее газов. Звезды в этом воздухе становились жидкими.

«Не приехала, – подумал я, глядя на пустую аллею. – Ну и слава богу! Уберегла себя от меня. Умница!»

И услышал совсем близко слабый ее голос:

– Я здесь!

Она стояла, спрятавшись за широким стволом тополя. Ее нежно-голубой плащ светлел в темноте. Когда я подошел к ней, она взглянула на меня снизу вверх и улыбнулась. Двумя руками она держала перед собой за длинные ручки дорожную сумку с выпуклыми боками, поставив ее мягким днищем на носы своих туфель.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я, сразу ощутив запах крепких духов, который сверкал вокруг ее белокурых волос.

– Я? – переспросила она так, словно здесь был еще кто-то и вопрос мог относиться не к ней. – Парень шел за мной.

– Где он?

Она молчала, с таинственной улыбкой взглядывая на меня исподлобья.

– Отстал, наверное, – промолвила она. – Постоим здесь у дерева. Здесь хорошо.

Сумрачные тени мягко переместились на ее лице.

– Пойдем! – сказал я, забрав у нее сумку.

Она опустила взгляд в землю, несколько секунд ждала.

– А для чего нам туда идти? – спросила.

И захихикала.

Мы вошли в помещение котельной.

Посреди котельного зала она остановилась. Ломкая тревожная улыбка блеснула на ее лице. Обычно мы встречались у ворот и гуляли по парку; возле котлов она была впервые. И эта неожиданная робость, удивленное разглядывание приборов, нависающих над ее головой, произвели на меня новое впечатление, суть которого можно было выразить так: «Я правильно сделал, позвонив ей».

В каптерке я помог ей снять плащ, и она осталась передо мной в очень короткой кримпленовой юбочке, держащейся на ее округлых ягодицах колоколом и совершенно открывающей постороннему взгляду ее широкие, сверкающие капроном бедра. Еще на ней была красная блузка с мелкими стеклянными пуговицами, а на ступнях – лакированные туфли-лодочки.

– Ты такой пьяный! – сказала она. – Где ты так напился?

Я крепко взял ее за запястья, опустил спиной на топчан и повалился в черный провал без дна.

«Хочу! – жадно хрипел во мне яростный ненасытный голос. – Я земляной человек. Я хочу!»

Тут и там мелькала разноцветная женская одежда…

Топчан плыл из-под меня и бешено вращался…

Задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, я поднял голову и стоячими глазами увидел в прямоугольнике окна в блеске ночи омерзительное туловище дымовой трубы.

Люся рывком села, прикрывая студенистые груди руками, не глядя на меня, не произнося ни слова.

Я выпрямился над ней в полный рост, испытывая отвращение к самому себе, к ее разбросанной одежде, к этой тесной каптерке.