Сергей Попадюк - Про армию и не только

Стою, вперившись в черноту за колючей проволокой. Туда же смотрит бессмысленное дульное отверстие моего автомата. Там, в черноте, мерещатся мне непонятные шорохи. «Часовой, – объясняли бывалые доброжелатели, – это человек, вооруженный до зубов, завернутый в тулуп и выброшенный на мороз». Что он может? Ничего не может. Пока сбросишь рукавицу, нащупаешь бесчувственными пальцами предохранитель, изготовишься… Я поворачиваюсь и медленно, вперевалку, бреду к освещенным воротам склада, волоча полы тулупа по снегу, стараясь попадать валенками в следы моего предшественника. Прожектор лупит в запертые железные створы ворот и выделяет подробности: замки, пломбы, головки болтов, большую цифру «2», выведенную по трафарету. Войдя в круг света, добавляю к ним свою тень, которая наглядным повтором подтверждает мою роль неповоротливой мишени. В этом тяжелом неуклюжем тулупе я способен лишь топтаться на виду у скрывающихся во тьме неведомых диверсантов. Делать нечего, бреду по тропинке в обход склада. В тишине поскрипывает снег под моими валенками. Я бреду, поминутно оглядываясь, настороженно всматриваясь в тени от пожарных щитов…

(Кстати, о тулупе. Часовые приходят и уходят, сменяя друг друга, а тулуп всегда на посту: очередной сменщик помогает часовому освободить один рукав и просовывает в него свою руку, потом часовой сам выпрастывает руку из второго рукава и натягивает его на сменщика. И вот толстый, стесняющий движения тулуп согревает меня теплом моего предшественника и многих-многих других, несших караульную службу на этом посту. Сколько их было? На следующий день при свете я обнаружил, что стена склада испещрена надписями: «Валерий Жуков стоял здесь 10.10.59», «Привет брянским!», «Надо отпиздить старшину Перевалова: а зачем он нас..?» и т. п. Была среди них и ликующая – «Скоро домой!» – с чьей-то скептической припиской: «А хуя не хочешь?»)

Я хожу и хожу по территории поста, чувствуя, как лицо немеет от мороза, холод постепенно пробирается под тулуп и в валенки, ремень автомата оттягивает плечо, давят на бока противогаз и подсумок и все тело с непривычки изнемогает под нагруженной на него тяжестью. Уже никаких ужасов не жду, только бы смена скорее появилась… Время тянется медленно. И вот они идут – смутные тени, отделившиеся от леса, четверо, гуськом – прямо на меня. Я стараюсь кричать как можно громче и внушительнее:

– Стой, кто идет?

Получается так страшно, что сам пугаюсь.

– Разводящий со сменой, – звучит отзыв.

– Разводящий ко мне, остальные на месте!

Он идет ко мне, освещая фонариком свое лицо, курносый, краснорожий, весело спрашивает на ходу:

– Ну как, узнал?

После двух часов на ногах и всех пережитых волнений мне послышалось: «Ну как, устал?» И я так же весело отвечаю:

– Нет, пока – ничего!

Они – ребята – хохочут.

В караульном помещении поедаем ужин, приготовленный нашими сменщиками, моем термосы и посуду, потом клюем носами под мирное потрескиванье дров, дожидаясь, когда уйдет на посты очередная смена. Потом спим вповалку на освободившихся сдвинутых топчанах, укрывшись шинелями, не разуваясь, не расстегивая поясов со штык-ножами и подсумками. И опять – «Смена, подъем!» Вырванные из сна глубокой ночью, так и не проснувшись окончательно, плетемся за разводящим. Опять колючая проволока, прожектор, тени от пожарных щитов… Но притупившиеся нервы уже не подстегивают воображение, усталость вытесняет призрачные страхи.

– Смена, подъем!

На этот раз маскировочные шторы на окнах подняты, и караульное помещение залито солнечным светом. Быстро завтракаем, поглядывая в окна, торопясь поскорее выйти на свежий воздух. Появляется из своей комнатки капитан Худяков в светлой офицерской шинели, на ходу вдевая ремешок портупеи в тренчик на груди.

– Погодка-то, а? Шепчет! – произносит он с обычным своим выражением угрюмой насмешливости на лице пропойцы. – А ну, орёлики, выходи строиться!

Он идет с нами разводящим. Мы бодро топаем за ним, жмурясь от сверкающего на солнце снега, с удовольствием вдыхая февральский морозец, в котором отчетливо чувствуется запах весны.

– Эх, ружьишко бы сейчас! – говорит капитан, оглядываясь по сторонам.

– И погоны к черту, – подсказывают сзади.

– Разговорчики в строю!

– Вы сами начали…

Вот он, мой пост. Перед воротами, поджидая нас, стоит «старый суворовский солдатик» Сашка Платицын в расстегнутом тулупе с торчащей из пазухи металлической черточкой – стволом повешенного на грудь автомата. Он улыбается нам навстречу всеми своими суровыми морщинами, как щедрый даритель этого солнечного утра, начавшегося еще на рассвете, когда он стоял тут – единственный и слегка уставший соучастник.

– Привет, мужики, – говорит он севшим от долгого молчания голосом. – Как спалось?

– Караульный первого поста, на пост шагом марш! – командует капитан.

Я выхожу вперед и становлюсь рядом с подтянувшимся Сашкой – плечом к плечу, но лицом в противоположную сторону.

– Сдать пост, – командует капитан.

Мы с Сашкой поворачиваем друг к другу головы, он сиплой скороговоркой перечисляет все, подлежащее охране на посту, после чего я поворачиваюсь на месте кругом, и он отчеканивает: «Пост сдал!», а я: «Пост принял!» Все это мы проделываем улыбаясь и подмигивая друг другу, в то время как капитан, задрав голову, щурится на верхушки сосен. Потом он подает команду, и все, кроме меня, трогаются дальше, на другие посты. Сашка торопясь скидывает тулуп.

– Не надевай его, Дюка, запаришься, – советует он. – Солнышко-то сретенское вишь как припекает. Чего там на завтрак-то? – оборачивается он уже на бегу.

– Керзуха, Старый, пальчики оближешь!

Они скрываются в лесу. Повесив тулуп на перекладину караульного грибка, я осматриваюсь. Тишина и безлюдье, лес со всех сторон подступает к поляне, посреди которой тянется складской корпус… Вот когда я впервые ощутил себя тем, кем и был на самом деле, – полновластным хозяином этой территории. И медленно двинулся по тропинке вдоль колючей проволоки, по-хозяйски обходя свои владения.

Кино привезли под вечер. Мы помылись после работы и поужинали, и теперь ждали остальных.

Солнце закатывалось по ту сторону поляны. Туда направлены были стволы наших пушек. Туда же уходила, извиваясь, дорога. Разгоряченному за день телу становилось прохладно.

Мы ждали возле большого деревянного здания, которое неизвестно кто и зачем построил в этом лесу, с высоким чердаком и редкими окнами. Одно время оно служило продовольственным складом полка, и до сих пор на стеллажах оставались рассыпанные крупы и вермишель, а наверху, на чердаке, хранилось прелое сено; там была еще машина для резки хлеба: одной рукой надо крутить колесо, а другой – заталкивать в нее буханки, – только она заржавела и никуда не годилась. Мы курили, прислонившись к бревенчатой стене, и поглядывали на дорогу.