Прокоп А. А. - Мемориал августа 1991

Все события в книге являются вымышленными. Любые совпадения с реальными персонажами невозможны.

Изображение на обложке создано автором книги.

Андрей Павлович Кусков с самого рождения, как казалось ему, слышал от своего отца Павла Устиновича Кускова историю об отнятой в далекие годы корове. Сильно сокрушался об этом батюшка, еще сильнее, если верить батюшке, сокрушался дедушка Устин Апанасьевич Кусков, хотя, вроде, была у него другая фамилия. Но то ли звучала она плохо, то ли слишком насолила тем самым людям, которые отняли злополучную корову. Только годы затеряли в своих мусорных карманах заветную отметку, засечку, когда случилось страшное событие.

Батюшка Павел Устинович, напиваясь тоскливыми вечерами, окидывая взглядом свое убогое хозяйство с вечной грязью и сыростью под ногами, начинал сыпать проклятия в адрес власти узурпаторов. Поначалу делал он это тихо, как бы бурча себе под нос, но с каждой выпитой дозой спирта бурчание начинало принимать более яркую и громкую тональность. Двадцать пятый год сменялся двадцатым. Откуда-то затем появлялся пресловутый тридцать седьмой. Точной даты или хотя бы года не знал батюшка, откуда его было знать Андрею. Если бы дедушка Устин Апанасьевич оставил какую-нибудь записку, тогда все было бы ясно, но он ничего не оставил и вообще было ему не до этого. С трудом выживал, фамилию менял, то в родном колхозе, то, где на стройках.

Если дедушка по матери Андрея был жив. Хлебал свой извечный самогон, затем крутя рукой орден ‘’Отечественной войны второй степени’’, начинал извечный рассказ о немецких оккупантах, которым он со своими однополчанами, под руководством самого Сталина, накостыляли по самое не могу, то заветного дедулю Устина Апанасьевича, Андрей никогда живым и не видел. Были две фотографии, и те батюшка прятал где-то у себя.

Тестя же батюшка ненавидел именно за рассказы о его подвигах. Из-за этого Андрей очень давно, точнее, в октябрятском возрасте, сделал вывод, что Устин Апанасьевич не воевал с оккупантами, видимо случилось это, как раз из-за злополучной коровы.

Душой тянуло Андрея к батюшке, любил он его по сыновей преданно, от этого и пропитался трагической историей о пропавшей корове. Спился в конец, не выдержав тягот развитого социализма батюшка, а после и вовсе сошел с ума. Начал он в годы ветра перемен проклинать эти самые перемены крепким словом, позабыв о родовой обиде, не вспоминая больше утерянную корову. Только Андрей уже созрел, поразила его в сердце давняя обида. Принял он к этому времени крест на себя. Твердо решив добиться справедливости, тем более что все и так скатывалось в его руки. Казалось, первой в этом списке будет корова, а потом вероятно еще много чего. Не зря же его дедуля менял фамилию прадеда Апанаса, неизвестного по настоящей фамилии. Не отпускала больше эта мысль Андрея, – текло время. Превращался Андрей в своего батюшку прежней выдержки – так же сидел за самогоном. Пока не лопнуло в один прекрасный день терпение, тогда он и понял, что нужно своего добиваться самому. Новые власти хороши, но и они ничего на подносе не поднесут.

Эдуард Арсеньевич проснулся рано утром в будний день по наименованию среда. Самая середина недели, к черту ее, а поделать нечего. Голова гудела, превратившись в треснутый глобус, рот сильно обосрали неуловимые чайки. Эдуард Арсеньевич преодолев мутившиеся сознание, с трудом добрался до стакана с холодным кофе, который заботливо приготовил сам себе, видимо вчера вечером. Очень не хотелось ехать на службу, делать там все одно нечего, только Дмитрий Кириллович приедет, ему видимо и вовсе нечем заняться. Привык он с утра сидеть, похрапывая. В обед выпить винца, а вечером, бодрячком в ресторацию.

Эдуард Арсеньевич хлебал коричневую жидкость, трясущиеся рука завязывала галстук, а мозги думали о начальнике, – настоящем делегате от ‘’Грядущего общества’’. Сам Эдуард Арсеньевич всего лишь первый заместитель левого отдела, для Дмитрия Кирилловича и вовсе – Эдя. Не дослужился еще даже до автомобиля с личным водителем. Любит Дмитрий Кириллович пошутить; – Эдя, Эдичка, у тебя еще все впереди, а мне некуда расти, так и останусь на этом месте. Нет роста, заняли все проходимцы по родственной линии. Тебе Эдичка хорошо молодой, всего сорок лет, будешь стараться далеко пойдешь.

Затем Дмитрий Кириллович просил Эдю прикрепить к стене портрет главного окружного делегата по ‘’Затыринскому району’’. После чего Дмитрий Кириллович, удобно расположившись в кресле, начинал бросать в физиономию ответственного лица, липкий шарик похожий на сгусток соплей, а Эдя в течение отведенного на это времени бегал, отлепляя шарик с грозного лица делегата или со стены рядом, если Дмитрий Кириллович совершал промах. Еще приходилось поползать по полу в поисках отлетевшего шарика, правда, случалось это редко, так как шарик имел завидную липучесть. Это была одна из самых ответственных работ для Эдуарда Арсеньевича. Один раз ему и вовсе посчастливилось, Дмитрий Кириллович ездил к лицу, к которому прилеплялся слюнявый шарик, и тогда Эдуарду было доверено нести большую коричневую папку с огромным флагом, над ним потрясающий воображение, своей позолотой герб, выше корона. Звездный час предвещал место первого зама правого отдела, но не сложилось.

Вообще-то у Эдуарда Арсеньевича имелся и свой кабинет, были две папки с флагами и коронами, только маленькие невзрачные. Кабинет располагался на первом этаже, соответствуя статусу Эдуарда Арсеньевича. Возле кабинета размещался турникет с охранником в форме очередного Чопа. Через него все время проникали бесконечные бабульки с какими-то непонятными бумажками, просьбами, которые и должен был регистрировать Эдуард Арсеньевич. Ничего сложного: принял, записал, долбанул, заветной печатью с размытой короной и все, но опять же, начинают они что-то говорить, частенько воняет чесноком, особенно если появится вместо бабки, какой-нибудь трехногий дед. Ужас и хорошо, что есть Лера, она берет на свою грудь третьего размера много работы, и даже лучше умеет долбануть заветной печатью.

Вчера было хорошо, сегодня ехать неохота. Эдуард Арсеньевич немного придя в себя, попытался вспомнить, почему Лера не ночевала у него, память отравленная дорогими ядами не слушалась его, напрягать голову было слишком тяжело. Часы тикали, по-прежнему мутило, и Эдуард Арсеньевич думал теперь об одном, стоит ли ему рискнуть. Бутылка дорогого вермута, дружелюбно подмигивала ему со стола, большой портрет смотрел безразлично, но вот маленький, щуплый находившийся ниже большего, смотрел с подозрением. Дмитрий Кириллович был необъясним. Если посмотреть на него слева, то он категорически запрещал альянс с вермутом, а если глянуть справа, то вроде бы, вполне определенно, давал добро на благое дело. Эдуард Арсеньевич попытался смотреть посередине, но снова было ничего непонятно