Ген Тарасов - Истории районного секс-шопа

– Да тут и понимать нечего. Женщины любят окружать себя маленькими вещицами, что, наверное, в какой-то мере дает им возможность ощущать себя миниатюрными и легкими на подъем феями. Маленькая-маленькая шляпка, маленькая-маленькая сумочка, маленький-маленький зонтик, пакетик, коробочка… Маленький-маленький вибратор. Но при этом шляпка должна закрыть личико от солнца, зонтик должен защитить ее от бури, сумочка так и вовсе должна вместить вселенную… Ну, а маленький вибратор должен восхитить ее всю! А я скажу вам так: больше – не меньше. Всегда можно попридержать немного, а в случае необходимости – добавить. Что, согласитесь, совершенно невозможно при самом маленьком размере.

– Вы с ума сошли… – выдохнула посетительница. Глаза ее округлились от ужаса, губки сложились в гузку, что в целом будило намек на строгость и целомудрие. И убила все, смела прочь единым движением ногтя: – Уберите! Уберите это немедленно!

А когда пространство было расчищено от всяческого непотребства, она упрямо возобновила запрос:

– Мне надо меньше!

Славик с минуту молча смотрел на нее в упор, а потом изрек по слогам:

– Женщина! Вы вставили меня в тупик. Я требую объяснений!

Дама в легкой досаде передернула плечами.

– Ну, как вам объяснить! Даже не знаю… Женщина меня поняла бы сразу. Но ведь вы не женщина, правда?

Славик сохранял спокойствие и невозмутимость. Он знал, что с таким контингентом могут выручить только эти личностные качества.

Женщина покачала головой.

– О-о-о, как все запущено! – протянула она. – Тяжелый случай. Словом, слушайте, вы, недотепа, элементарного не понимающий… На прошлой неделе моей подруге подарили вибратор. Ну, там, один знакомый… Не важно. Вот такой, – она раскинула руки. – Она мне потом, вы понимаете, после этого, сказала, что ей было немного, чуточку неудобно. А мы с ней как сестры-близняшки. Теперь понимаете? Мне нужен такой же, – она кивнула на установленный вручную размер, – но чуточку, на самую малость поменьше!

И, гордясь собой, довольная тем, что так удачно все объяснила и выкрутилась из неудобного положения, она победно посмотрела на Славика.

Славик был восхищен. И не только ее объяснением. Он был восхищен самой женщиной, как неизменно восхищался клиентками, отважно выбиравшими такой размер.

– Десять дюймов, – на глаз определил он и снял с полки солдата на полдюйма ниже ростом. – Вот, пожалуйста, кажется это то, что вам нужно.

– А ну-ка, дайте… Вот-вот-вот… – осторожно, словно он был из стекла, она приняла бойца двумя руками. Глаза ее потеплели. – То, что нужно. Я же говорю вам – поменьше, а вы мне все какую-то ерунду подсовываете, понять не можете, о чем вас спрашивают.

Уже уходя, расплатившись и спрятав покупку в свою маленькую бездонную сумочку, она неожиданно ласково потрепала Славика по щеке.

– А вы не так безнадежны, как кажетесь на первый взгляд, мой мальчик!

Славик смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью, прикидывая и так, и эдак, как же все-таки столь большое может помещаться в столь малом. «Парадокс», – решил он про себя. Потом усилием воли изгнал прочь фривольные, явно навеянные кем-то мысли. Есть, есть в мире вещи, над которыми лучше вообще не задумываться. Понять их все равно невозможно, а внутренняя сбалансированность чувств запросто может быть нарушена.

***

– Меня сдувало с земли ветром одиночества… – так начал свой рассказ мужчина средних лет и среднего роста, показавшийся Славику стариком по причине его, Славика, молодости. Был он широк в плечах, и в своем кожаном пиджаке походил на широкое и удобное кожаное кресло. Он вошел сразу после открытия, подошел к прилавку, положил на него правую руку и без предисловий начал свой рассказ:

– Меня срывало с земли ветром одиночества. Я проснулся внезапно, словно от сильного толчка или пинка, и тотчас ощутил, что кроме меня во вселенной нет ни единого человека. Я едва не закричал от ужаса. Я схватился за одеяло и попытался натянуть его на голову, но ледяной ветер вырвал его из моих рук. Потом он сдул с меня белье, а после содрал и мясо с костей. А потом, когда уже не было ни сил, ни возможности сопротивляться, зашвырнул и меня незнамо куда. И это было реальное падение в бездну, в пустоту, в некую трещину между различными уровнями пространства. Причем, это был не тот провал, который ощущаешь, падая на американских горках, потому что там, за страхом и трепетом душевным, все равно сохраняется знание, что – аттракцион, что – понарошку, что стоит еще немного поужасаться и потерпеть, как начнется обратное движение вверх или случится остановка. Нет, я испытывал совсем другое – то было падение в никуда, в прорву без дна, в бесконечность. И чувство падения, каждая секунда которого тянется минуты и часы, и ожидание удара, боли, катастрофы, и невозможность прервать падение, отвернуть, отменить – все это превратились в бесконечную пытку предчувствия чего-то ужасного, что должно было уже давно наступить, но по какой-то причине все откладывается, но вот-вот наступит все равно. Это ожидание пытки было страшней самой пытки, было самой пыткой, цепляло за живое и выворачивало наизнанку.

Потом все внезапно прекратилось. То есть совсем все – что было, что не было – все сравнялось и перестало существовать. Тут я вдруг ощутил, что кончилось само время. Я ощутил, КАК оно перестало быть. Это очень странное и необычное чувство, его практически невозможно описать, но, испытав раз, запомнишь навсегда. Если переживешь, конечно. С чем можно это сравнить, чтобы вам было понятней? Даже не знаю…

Он глубоко задумался, наморщив лоб, при этом лицо его потемнело, было видно, что мысли его тяжелы и малоприятны.

– Не знаю… Ну вот, быть может, что-то отдаленное… Вообразите, что вы внезапно обнаруживаете в себе некую странность, еще мгновение назад странности не было, и вдруг вы понимаете, что она есть. Вы в одночасье понимаете, что ваше сердце по-прежнему живое – вы ощущаете, что оно живое, в нем есть и тепло, и эхо жизни – но оно не бьется, не вздрагивает, не замирает, оно неподвижно и практически мертво. И вы тоже фактически умерли: кровь не течет в ваших венах, ни одна жилка не бьется, не пульсирует; вы не дышите, а ваши легкие разрываются от жажды глотка воздуха. Но вы ведь не хотите умирать? И я не хотел, но я все это ощущал, переживал, я был почти трупом, я ощущал себя им – почти, но это «почти» – это что-то в моем сознании, что не хотело, не соглашалось, сопротивлялось и потому – страдало… А когда я понял, что страдаю – наступило время страдания. Не было времени, ничего не было, ничего кроме страдания. Было страдание и его время. Огромный океан, целая вселенная страдания, и во всем этом – я, песчинка малая, которую снова, в который уж раз, подхватил жесткий вихрь и увлек за собой во все уголки и закоулки этого мира страданий, для того лишь, чтобы показать мне все их разнообразие, чтобы все-все я испытал на себе. И я испытал… Незабываемо, неизгладимо, неистребимо из памяти… Вы не понимаете, не можете понять и поверить, не можете вообразить и представить… Каждая мысль, малейшее движение, биение мысли обрушивали мое сознание, мое эго в бездну страданий, причем каждая мысль вызывала в ответ некий поворот, некий нюанс страдания, и было ясно, что тот, кто отвечал за постановку, мастер по страданиям, был неистощим на выдумку.