Жан Висар - Чебурек пикантный. Забавные истории

А он лежит лицом к спинке дивана и даже не шелохнется, только этот придушенный и еле слышный голос:

– Да, это говорю я, – Заремба. Только прошу тебя – тише! Не поворачивайся ко мне и сиди спокойно, а то на меня обратят внимание, – а сам лежит будто труп окоченелый, абсолютно без движения…

– Да, что случилось-то, – тоже шепотом, испуганно спрашиваю я, не поворачивая к нему головы – с тобой все в порядке?

– Нет, со мной не все в порядке, – отвечает голос.

– Зар, ты что, встать что ли не можешь?

– Не могу. Даже пошевелиться не могу.

– Да в чем дело? Ё-моё! Тебе что – плохо?

– Плохо. Очень плохо. Меня вырвало. Прямо на тахту.

– Как? Все это время ты лежишь в собственной блевотине! – только теперь я почувствовал неприятный кисловатый душок с его стороны.

– Да, с тех пор. Если я встану – все увидят, что я весь облевался. Только, умоляю, – не говори никому и принеси мне стакан воды – умираю от жажды…

Вот, господа, до чего доводит наполеонов комплекс! Так этот бедняга и не встал с той тахты до тех пор, пока мы все там совсем не перепились и, как и он, тоже не начали травить. Травили все, – не зависимо от пола и возраста. И по одиночке, и попарно, и даже целыми группами. Пусть уж Верди меня простит, но тогда просто какая-то сплошная «Травиата» у нас получилась. Видимо эти красивые куриные ноги нас подвели. А может, водка несвежей оказалась…

А утром, когда мы расходились, то заметили длинные подозрительные полосы даже и на бетонной стене дома, идущие вниз от всех четырех окон этой несчастной, вконец заблеванной квартиры. Во как! Умудрились даже и снаружи наследить. Такой вот тошнотворный тот Новый год у нас у всех вышел.

Да и утром года наступившего нас всех еще продолжало подташнивать. По молодости и неопытности утреннее похмелье бывает ужасно неприятным. Единственный из всей нашей компании, лишь малыш Заремба был уже свеж, розовощек и весь светился тихой радостью. Его физические, а главное моральные страдания, наоборот, уже закончились, а вот применить свои, воистину, выдающиеся возможности ему и на этот раз не удалось. Не до того всем было…

Мой друг детства и однокашник Игорь Лапин сначала, как и я, вырос в Москве на Народной улице в интеллигентной семье, потому что дед Лапина был легендарным командармом Альбертом Лапиным, который позже, при Сталине, вместе с другими командармами был расстрелян, как враг народа.

Бабка же была сначала стройной красавицей и сестрой милосердия, а позднее – боевой подругой этого в последствие расстрелянного деда и знала кучу иностранных языков, потому что после ареста своего легендарного мужа на всякий случай смоталась заграницу и, объехав весь свет, вернулась обратно в Москву только в конце пятидесятых уже совсем дряхлой старухой.

Отец Лапина – их сын, стал после расстрела своего отца детдомовцем и сыном врага народа, а позднее дослужился до доктора технических наук и большого начальника.

А кем была сначала мать Лапина, я не знаю. В мою же бытность она уже была преподом немецкого языка в каком-то ВУЗе. Так что Лапин, как вы видите, даже еще живя на Таганке, уже являлся интеллигентом аж в третьем поколении.

А после того как он женился на Татьяне Герасимовой по прозвищу Гераська, которая тоже училась в нашем 9-ом «А», то переехал жить к ней в Лавров переулок, выходящий прямо на Новоспасский монастырь и в двух шагах от нашей школы. Дом у них был старый, а их отдельная квартира – странной. Входишь во входную дверь и сразу оказываешься в огромной кухне – метров, наверное, двадцать. Из кухни дверь в коротенький коридорчик заканчивающийся уборной, а направо дверь в восьмиметровую жилую комнатку, ровно половину которой занимала тахта, где и жили молодожены. А гостей они принимали на кухне, там же пьянствовали и сами.

Потом этот его странный дом поставили на капитальный ремонт, а им дали двухкомнатную квартиру в Царицыно. Тогда это казалось нам совершенно невозможным краем света, хотя сейчас я живу еще дальше, за Царицынским парком – в Орехово, и вроде бы кажется не так уж и далеко. Привык, наверное.

Так вот, когда их старый дом стали разбирать, Лапин, будучи уже дипломированным специалистом, вместе с отцом доктором наук подъехали на своей старенькой «Победе» к полуразобранному Лапинскому дому, от которого остался только кирпичный остов. Подъехали для того, чтобы забрать на дачу, хоть и старые, но прекрасные, дубовые, еще вполне крепкие оконные рамы, выдранные строителями из оконных проемов и сваленные кучей для вывоза их на свалку.

День был выходной, теплый и солнечный. В это раннее утро на стройке стояла тишина, и никого кроме них во всем маленьком и тихом Лавровом переулке больше не было. Лишь вдалеке какая-то элегантно одетая дама выгуливала свою крошечную собачонку.

Они, не спеша, отобрали из кучи несколько вполне приличных рам и стали по одной укладывать их на верхний багажник своей «Победы». Дама с собачкой подошла ближе и стала молча, но с явным интересом наблюдать за их работой. Одета эта маленькая интеллигентная дама была по воскресному – буквально с иголочки. Белая кофточка с ажурным кружевным жабо и такими же манжетами, черная строгая юбка, аккуратные черные туфельки. На голове шляпка. Возраст – между бальзаковским и пенсионным. На поводке длинная собачка, с крысиным хвостиком – обе копии старухи Шапокляк и крыски Лариски из «Крокодила Гены». А может, это та самая Шапокляк и была, кто знает…

Когда они стали поднимать наверх последнюю раму, интеллигентная дама, до этого молча наблюдавшая за происходящим, обрела вдруг дар речи и, несколько склонив голову на бок, и глядя вверх, вдруг отчетливо произнесла:

– Мужчины, – вежливо спросила она, кокетливо поправив шляпку, – скажите, а вам за это по звизде мешалкой не дадут?

Ученые от неожиданности выпустили из рук последнюю раму, и та с грохотом рухнула прямо на пыльный асфальт. Казалось, весь переулок смущенно застыл вместе с ними в немом изумлении.

Дама же, видимо, удовлетворенная произведенным ею эффектом, лишь снова склонила голову, но уже в другую сторону, а противная маленькая собачка со смешным бантиком на макушке, в точности повторив движение своей хозяйки, скребнула ножкой и возмущенно тявкнула.

Потом они обе неспешно развернулись и, не дожидаясь ответа на свой парадоксальный (особенно с точки зрения половой принадлежности) вопрос, спокойно стали прогуливаться дальше.

Тихое, погожее воскресное утро вновь стало сонно опускаться на заросший вековыми липами Лавров переулок. Ведь в то время это был очень спокойный, можно сказать, патриархальный уголок старой, еще наполовину деревянной, Москвы…