Лирон Хамидуллин - Зарницы на горизонте (сборник)

У Бадука было двое братьев. Оба с начала войны оказались на поле брани. Старший вот-вот должен был вернуться с действительной службы. И началась война. Являясь моряком и часто отлучаясь с материка, он и раньше писал редко. А в последнее время от него никаких сообщений не было. А другой брат, Бари, был призван в армию в начале сорок второго года. Писал он регулярно. Сообщал, что легко был ранен, лежал в госпитале. С нового места службы последнее его письмо было направлено в конце января этого года. Как они там? Живы ли ещё?

Да, может быть, сейчас Бадук и о судьбе братьев печалится. Если к весне и его заберут, то старая мать с такими горестями останется совсем одна…

Редеет жемчужный блеск в придорожном снегу. Вот дунул резкий ветер со стороны глади озера у хазратова сада. По белому полю понесло затвердевшие комочки мелкого снежка – снежную крупу. Ворот моей тонкой, как рядно, старой чекмени затвердел, покрылся инеем. Стало зябко, холодно. Я соскочил с саней, решил малость побегать, согреться. Но Бадук сказал:

– Уже подъезжаем. Скоро грузить начнём, согреешься…

Вот мы уже нагрузили воз, потихонечку ползём обратно. Дорога то на бугорок, на холм тянется. То мы скатываемся вниз, в сторону речной уремы. Но тальников отсюда уже не различишь, в вечерних сумерках виднеется только сплошная чёрная их полоса.

– Держи вола за рога, не отпускай! – кричит мне Бадук сзади. – Собьёмся с дороги – домой не доберёмся.

Вол стал чаще приседать на колени. И скользко на дороге, да и устал он. Правда, когда мы загружали воз, он с аппетитом скушал целую охапку соломы. Я тяну вола за рога, а преждевременно повзрослевший Бадыгулла-абый, в недавнем прошлом ещё такой же школьник, как и я, на пригорках изо всех сил толкает воз сзади. Ему тоже теперь не до песен. Устали. К тому же к вечеру подул ветер. А аула всё нет и нет. Если бы даже было недалеко, наверно, всё равно слабый свет свечей в домах не был бы виден нам.

– Аул мы не проедем, браток. Только смотри, чтобы «конь» наш не свернул с дороги. – Этими словами Бадук хочет успокоить меня и себя. Он тоже волнуется, конечно. Знает, что нас ждут там, беспокоятся…

Действительно чуяло, оказывается, сердце джигита Бадыгуллы скорое расставание с домом. Как только мы выехали за соломой в дальнее поле, пришла ему повестка из военкомата. С невысохших валенок и мокрого ватника ещё валил пар, уже ранним утром он прибежал за мной.

– Правление лошадь даёт. Собирайся, Айдар, отвезёшь меня на станцию, – сказал он мне.

Я вдруг почувствовал себя взрослым. И мне, шестикласснику, доверяют лошадь, чтобы везти старшего товарища до станции. Значит, доходит и наша очередь заменять старших ребят… И мы скоро будем ответственными во всех делах…

На улице, возле кошёвки Бадука, уже стояли несколько человек. Из мужчин был только Шафигулла-бабай – конюх из конюшни правления колхоза.

– С победой вернись, сынок… Встретишь наших – передай: держимся, ждём их, – сказал он напоследок.

А Хубджамал-эби, опираясь на плечо сына, повторяла почти одни и те же слова:

– Бадыгулла, сынок… а как же я буду?! С кем же я остаюсь?..

Её стараются утешить соседки. Говорят: «Может, он ещё раз вернётся…» А когда воз тронулся, женщины её еле оттащили от саней… Бадук потом долго угрюмо молчал. Я чувствовал, как тяжело было ему в этот раз одному уезжать из села. В другие разы ведь они всегда были со своей компанией – все вместе… А когда вместе – всегда легче переносить всякие невзгоды.

На этот раз Бадук не вернулся. Правда, сначала он служил недалеко. Письма его приходили с ближайшего лагеря, откуда в летнюю раннюю зарю, говорят, были слышны глухие хлопанья – отголоски стрельбы из крупных пушек. По словам Хайрутдин-абзый, там находился артиллерийский полигон. И до этого лагеря от нас вроде бы не более восьмидесяти километров. В начале лета даже пронёсся слух, будто бы Бадука видели у ворот дома Гульдамины. Будто кто-то слышал, как он на их стороне улицы напевал свою любимую песню: «Будь я бабочкой крылатой». Но скорее всего это было чьей-то выдумкой. Придя в село хотя бы на короткое время, не мог же он обойти дом своей одинокой матери. А Хубджамал-эби о таком случае не рассказывала.

Она часто заходила к нам и делилась своими горестными переживаниями за сыновей. И на улице, бывало, как увидит меня, всё к себе зовёт:

– Идём-ка, сынок, прочти ещё раз письмецо Бадыгуллы. Может, тогда я чего-то недослушала…

Правда, все эти письма уже не раз были прочитаны. Сначала их с подробными объяснениями читала моя мама. Она по пути со школы первой заглядывала на почту, часто раньше девочки-почтальонки приносила домой письма. Но Хубджамал-эби ещё и ещё раз хотелось их слушать. А зайдёшь к ней – никак не отпустит. Различными разговорами постарается, чтобы зашедший к ней человек пробыл в её доме хотя бы какое-то время.

– Что-то меньшой мой приснился мне сегодня. Ласковый такой. И раньше иногда он бывал таким… Угощу-ка тебя перемячем. Уж больно любил мой Бадыгулла картофельные перемячи…

Да, зайдёшь к ней, вот такими разговорами она постарается отвлечь тебя от других дел. А после прочтения старых писем Бадука, иногда она просит ещё остаться у ней ночевать. А ночью сквозь сон слышишь её постоянные бормотания. Лежит ли она у тёплой печки, или чуть свет сидит на молитвенном ковре, она шепчет-нашёптывает: «О Аллах, дай моим сыновьям здоровья и благополучия. Дай здоровья всем моим добрым соседам, воюющим сейчас с врагами нашими…» Но чаще всего она упоминает младшего сыночка: «Бадыгуллам, сынок мой, на кого же ты покинул меня?! Малыми крошечками вы остались у меня без отца. Подрастали вы, а я радовалась, что не одна я, не одна… Где же вы теперь?.. Все вы покинули меня… Горе, горе мне!.. Холодно мне… И вам, наверное, холодно в тонких шинелишках… Холодно мне, будто снегом так и сыплет, сыплет на грудь… Ай Аллам!..» А иногда начинает быстро-быстро что-то бормотать, потом слышится суеверное «Тьфу, тьфу!..» – как будто Хубджамал-эби заговаривает кого-то от пули, от бомб, от нечистой силы…

Насилу выдержала она последнюю военную зиму. Всё время жаловалась, что в груди у неё колет, дышать невмоготу. И зябко было ей и у себя возле печки, и у нас возле горячего самовара. А порадоваться по случаю победы ей было не суждено. Извещение о героической смерти очень любимого ею младшего сына, грудью защитившего своего командира от вражеской пули, так же не застало её. В весеннюю солнечную пору Хубджамал-эби вдруг не стало. Будто стаяла жизнь её, как мягкий апрельский снежок.

Великое, всенародное торжество пришло чуть позже. Помню, в то майское утро сначала неожиданно выпал ярко-белый запоздалый снег. Сакина-апа, дежурившая в эту ночь в сельском совете, чуть свет заметалась от дома к дому, оставляя на снегу следы стёртых галош и одаривая всех радостью: