Лирон Хамидуллин - Зарницы на горизонте (сборник)

– Пабида! Пабида! – кричала она в одно окно и сразу же бежала к дому напротив, чтобы успеть сообщить всем эту радость.

Мы тоже выбежали на улицу и, сверкая покрасневшими пятками, мчались к родным и близким.

Только к дому Хубджамал-эби никто уже не подбегал, не кричал ей в окно это волшебное слово «победа». А память Бадука – самодельные дубовые лыжи ещё долго оставались у меня. Даже уезжая после ФЗО насовсем в город, я взял их с собой.

Выслушав меня, Шагиахмет-абзый добавляет:

– Да, паря, трудностей вынесено – не пересказать. А ведь мы с твоим отцом вместе на войну уезжали, на его полуторке. На второй же день с начала войны. Помню, ехали как на сабантуй. В кузове машины полно было мужиков. Учитель Хабиб всё время запевал этакие бодрящие, бравые песни. Многие из нас ему подпевали. Кто же думал тогда, что всё так надолго затянется? И Хабиб, и отец твой, и Бадыгулла остались кто где – одни недалеко, у Волги, другие на чужбине… Признаться, Бадыгуллу я смутно помню. Мальчишкой он был, когда мы уезжали воевать… Увидел бы тебя сейчас отец, что подумал бы, а?..

– Когда погиб отец, ему ещё не было и полных тридцати четырёх лет, – говорю собеседнику. А в уме с удивлением замечаю себе: в этом году и мне исполнилось ровно столько же лет. Вот совпадение… Раньше как-то и не думал об этом. Отец мой погиб так давно. Тогда ещё и Бадук был рядом. Почти мальчишкой был…

Мы уже едем по гребню Очлытау. Скоро опять, но уже с близкого расстояния, покажется белосаманное Байтиряково. Сумка Шагиахмет-абзый, полная газет и мирных, радостных писем, лежит на свежем, приятно пахнущем сене. Во-он и первые дома и извилистые улочки села. В ней я жадно ищу приметы моих мальчишеских лет, обшариваю глазами родные места. Ищу сиротливый домик Хубджамал-эби. Живёт ли кто-либо в нём сейчас? Ищу дом Гульдамины за рекой.

– Гульдамина сейчас мать пятерых детей, – замечает Шагиахмет-абзый. – Правда, поздно вышла она замуж, всё не забывалась, видно, сердечная рана. А живут хорошо, слаженно. Муж у ней оказался добрым парнем, хоть и не из нашего села.

Да, Гульдамина теперь, наверное, и не вспоминает свою первую любовь. А может быть, всплывают иногда в её памяти ребяческие нетерпеливые ожидания чего-то важного. И может, бережёт она в душе образ своего семнадцатилетнего Бадука, не ставшего в её жизни Бадыгуллой.

Я тоже не могу себе представить его сорокалетним. Хотя сорок ему исполнилось бы ещё года через три-четыре… Я и сейчас будто вижу, как он лежит на отводе саней, на примятой соломе и тоскливо глядит на снежные дали, грустно, почти шёпотом выводя любимый свой куплетик: «Будь я бабочкой крылатой…»

Да, не довелось ему ни мать оплакивать, ни стать отцом – продолжателем рода своего.

И несмотря ни на что, мне всё же кажется, что Бадук жив, только не рядом с нами, а где-то далеко-далеко. Это, наверное, оттого, что Хубджамал-эби тоже ушла из этого мира давно, и не ждёт, как другие, своего Бадука у крыльца.

…Волоча за собой тучу белёсой пыли, со стороны Актау спускается в аул большое стадо. Время от времени по улицам Байтирякова деловито проезжают автомашины. В долине речки, чуя приближение тёплого вечера, подаёт голос дергач: тарт-тарт, тарт-тай. Как будто спрашивает у меня: «Кайттыңмы?» («Вернулся?») На задах, со стороны огородов, слышен чей-то негромкий голосок: «Придёт весна… придёт любовь…»

Вот Шагиахмет-абзый взмахнул кнутом, не задевая крупа лошади, щёлкнул им. Игреневая кобылица и сама уж хотела поскорее освободиться от хомута и послушно затрусила к мосту через речку Иртяк.

Для бригадира Крутоярского участка эта зима оказалась несколько неожиданной. Он знал, что для путейцев зимние месяцы – самое неблагоприятное время. Но, похоже, недооценивал, насколько изнурительными, изматывающими душу они могут оказаться для него. Уже сколько недель неустанно завывает ветер, кружат метели. А ведь здесь он оказался по своей воле… Впрочем, что можно было успеть увидеть и узнать за время прохождения двухмесячной практики в годы учёбы?! Тем более, что половина этой практики проходила в самый разгар лета. И, главное, ответственность за всё тогда лежала на других, а практикант Закария работал лишь под их прикрытием. А сейчас восьмикилометровый участок дороги всей своей «тяжестью» давит на его плечи и душу…

Разъезд Крутой Яр, состоящий из четырёх старых бараков-казарм и горстки частных домишек, сейчас стал напоминать Закарие богом забытый островок на краю земли. Действительно, на карте железных дорог, занимающей одну из стен бригадирской комнаты, такого пункта вовсе и не было. Сколько названий городов и станций обозначено на этих пересекающих Уральские горы вдоль и поперёк красных линиях дорог, напоминающих местами паучью западню! Но не значился на этой большой карте их зажатый между скалистыми горами Крутой Яр. Правда, в первые же дни своей работы Закария, тогда ещё не обеспокоенный этой неизвестностью, в одном месте красной паутины – между двумя соседними станциями со знакомыми названиями – поставил точечку фиолетовыми чернилами. Крутой Яр должен был находиться здесь – ровно посередине этого промежутка с ноготок.

Однако сегодня созерцание карты не рассеивает чувство заброшенности и одиночества, постепенно превращавшееся в нечто похожее на недуг.

А ведь совсем недавно он приехал сюда, на эту неизвестную точку, окрылённый стремлением свершать большие дела. Тогда этот неказистый разъезд встретил его приветливо, улыбаясь своими крупными, словно блюдца, цветущими подсолнухами. Даже окружавшие Крутой Яр тёмно-бурые горы не показались тогда такими невзрачными, такими тёмными, громоздкими. Наоборот, окрыляя душу, по-дружески манили к себе. Закария тут же по-детски влюбился в них. Словно спеша на встречу с почётным родственником, уже на второй день после приезда он вскарабкался на самую крутую вершину горы. Вознесясь так высоко, он любил тогда устремлять свой взор в пространство дальних горных гряд…

А теперь почему-то кажется, что эти горы, эти суровые скалы теснят его душу и даже не дают свободно двигаться. Если бы не их плен, он, может быть, давно уже выбрался бы из этой заснеженной ямы, давно бы добрался до бурлящей жизнью большой станции. Перед его глазами возникли видения шумной городской улицы, заполненной элегантно одетыми людьми. Только что за чудо, оказывается, это не улица, а рельсовая дорога с торчащими концами шпал. Уж не пристанционная ли это улица? И почему этот сердитый человек не даёт пройти вперёд, теснит его и толкается? Отчего и его помощник Карамат, считавшийся его правой рукой, посматривает на него так строго, хмурит взгляд и отворачивается? А поезд идёт… нет, едет прямо на Закарию. Надо бы посторониться, успеть отойти в сторону! Вон и улица содрогается, огромный тепловоз, закрыв своим безобразным корпусом всё на свете, стал ухать возле самого его уха. «Пуф-пуф-пуф…» Вот-вот его задавит, а Закария никак не может сдвинуться с места…