Сергей Пашков - Как я чуть не стал офицером КГБ. 60 невыдуманных историй

Несмотря на спешную рокировку с военкоматами, документы собрать не успели. В феврале 1989-го, за четыре месяца до выпуска, я уже понимал, что этот год я пропускаю. Следующий мой «момент истины» – июнь 1990-го. Чтобы год совсем не прошёл вхолостую, мне нужно было решить два вопроса. Первый – это работа. Деньги нужны, с этим не поспоришь. Но ещё был важный момент – для поступления требовалась характеристика. Та, что была у меня со школы, уже не годилась. Нужна была «свежая» – с места последней работы. Мне нужно было отработать год, чтобы её получить. Тунеядцев тогда не жаловали, да и отсутствие характеристики могло вызвать ненужные вопросы.

– Ты же всё равно пропускаешь год? – начала издалека та самая знакомая, которая помогла с военкоматом. – Так съезди на разведку в другое училище. Посмотри, как это делается.

И я поехал. Тем более что проезд был оформлен бесплатно, за счёт министерства обороны. Про эту поездку я рассказываю в отдельной главе «Рязанский вояж».

И там же, в Рязани, я подхватил желтуху, заразился болезнью Боткина. С учётом инкубационного периода это проявилось уже по возвращении домой. И хотя это была лёгкая стадия, с таким диагнозом можно было ставить крест на карьере военного. Дальше районного военкомата дело не пропустят. Это серьёзное заболевание, которое часто имеет хронические последствия, а ещё и летальный исход. Поэтому рисковать из-за меня не согласился бы даже самый смелый эскулап.

Поэтому ещё когда я отлёживался почти два месяца в больнице, у меня созрел план, как снова «стать здоровым».

Из больницы я вышел в ноябре 1989 года. Но документы из больницы мне на руки не выдали, – положено было отправлять их в поликлинику по месту работы. В результате хитроумного плана я подменил медицинскую карту – старую «желтушную» на новую, на которой «ещё даже муха не сидела». А после, к моему величайшему удивлению, я сдал все анализы на отлично. Последствия болезни не проявились, хотя печень «тянула» временами очень сильно. К тому же я продолжал всё это время работать на столярном производстве. А после работы мчался на подготовительные курсы в университет – подтягивать историю и математику.

Смешной запоминающийся случай произошёл, когда я проходил медкомиссию в военкомате, и пришёл на приём к местному «психу». Психиатр этот изрядно потрепал мои нервишки, хотя я думаю, для него это обычное дело.

А потом произошёл переломный момент в областном КГБ: при прохождении медкомиссии у меня обнаружили тахикардию, и терапевт не хотела подписывать медкарту и отпускать в Москву. Тут что-то случилось необъяснимое, как будто кто-то там, сверху, пришёл мне на помощь. До сих пор гадаю, что это было. Я фактически уже стоял в дверях, расстроенный, собираясь ехать домой. Всего один шаг за дверь – и всё… А дальше другая жизнь, другая судьба. Думаю, это и называется перепутье. Лезвие бритвы. Когда ни туда ни сюда. Что-то меня развернуло, что-то заставило вернуться и просить-объяснять-умолять-требовать… До сих пор, спустя тридцать лет, помню это ощущение победы. Когда, казалось бы, всё, ты упал. На дне. Но разворот – и начинаешь всё сначала. Врача-терапевта звали Светлана Владимировна. И спасибо ей за то, что поверила, что взяла на себя ответственность и дала мне «зелёный свет» на Москву.

По сравнению с тем, что происходило до Москвы, – вступительные экзамены и зачисление в училище, – это было самое прогнозируемое и умиротворённое время во всей этой эпопее. Как будто где-то там, сверху, посмотрели, махнули рукой и сказали: «Да ну его, этого Пашкова! Устали мы уже посылать ему сигналы. Фиг с ним! Пусть поступит в это его училище и не морочит нам голову. У нас и без него здесь, на небесах, полным-полно дел!»

В конце сентября 1988 года, когда только начался последний, десятый учебный год в школе, вызвали нас, семнадцатилетних пацанов, всех тех, кто не успел или не захотел «спрятаться», в наш районный военкомат для прохождения медосмотра.

Военкомат назывался Шевченковский, так же как и одноименный район в городе Запорожье, в котором он располагался. Вот почему корабли называют «Быстрый» и «Отважный», а военкомат в честь украинского поэта Шевченко? Я один такой чересчур умный, или всем просто нас**ть?

Медкомиссия проводилась не в основном, трёхэтажном, а в соседнем полуподвальном помещении, располагавшемся в старом жилом доме с деревянными перекрытиями. Фасада это здания, коряво оштукатуренного и выкрашенного в грязно-жёлтый цвет, видно, уже давно не касались нежные и заботливые руки маляров-штукатуров. Такая же разруха наблюдалась внутри.

Длинный коридор с запахом лекарств и протекающих потолков, масляная блестящая краска цвета потёртой охры скрывала стены выше человеческого роста. По всей видимости, чтобы эти человеческие тела призывного возраста окончательно не протёрли дыры в старых стенах, нещадно прислоняясь и подпирая их.

В тот день в коридоре одновременно тёрлись и подпирали стены не менее шестидесяти человек, сгруппировавшись отдельными кучками, каждая у своей двери. Окулист, хирург, невропатолог, ЛОР и в конце осматривает терапевт.

В итоге, терапевт выдал мне общее заключение: здоров. Главный по комиссии поставил штамп «годен» и приписал в дело моё пожелание про службу в пограничных войсках. Хотя это и не имело большого значения, так как медкомиссия в военное училище проводилась отдельно. Но сначала…

Я, не теряя времени, направился в основное трёхэтажное здание военкомата, расположенное в пятидесяти метрах. После прохождения металлической вертушки на входе и проверки документов, я поднялся на второй этаж. Стены пестрели плакатами с призывами защищать родину и угрозы ядерной войны.

Представ пред очи очередного майора, я изложил ему моё желание поступать в Московское училище пограничных войск. Как будто со стенкой разговаривал. Пузатого, начинающего лысеть майора ничего не интересовало в тот момент, кроме журнала, который он с интересом разглядывал.

– Клубничкой интересуетесь? – так и порывался я спросить его.

Поёрзав на продавленном и дырявом дерматиновом кресле, доблестный кабинетный воин промолвил:

– Нет разнарядки, – отрезал он, даже не заглянув в бумаги.

– Как так нет? Что, совсем ни в одно военное училище?

– В Московское нет, – ответил он коротко и, как мне показалось, с явным раздражением.