Татьяна Соловьева - Что сказал Бенедикто. Часть 3-4

Вебер и сам часто думал о том, что медитация фактически сошла на нет. Нет Абеля, никто не дублирует работу Вебера, и, следовательно, она остановилась, чего быть не должно.

– Не думай об этом: ни я, ни Кох, ни Фердинанд не прекращали работы. Твою работу делали все это время, и тем не менее, ты должен вернуться к ней.

– Я понимаю, что я не уделяю ей достаточно времени…

– Для этой работы его всегда недостаточно, пора возвращаться к делу и учиться совмещать жизнь внешнюю с работой на внутренних планах. Я попрошу тебя сосредоточиться и увидеть еще раз те картины, которые когда-то продемонстрировали тебе. Изменилось ли хоть что-нибудь? Пожалуйста, оставайся спокоен, что бы ты ни увидел, это просто твоя работа, эмоции сильно мешают. Просмотри все картины, сличая как аналитик то, что ты видел прежде с тем, что увидишь сейчас. Посмотрим, имела ли твоя без конца прерываемая работа хоть какой-нибудь результат или она не результативна. Общение со мной сейчас не нарушит твоей концентрации.

– …Я вовсе не вижу Николая… Ни живым, ни мертвым…Не вижу их дома.

– Да, Николай выведен из круга твоих беспокойств, он проживет долго и счастливо, дом их как место событий тоже больше не фигурирует, для нас его больше не существует.

– Но… с Аней… все то же самое?.. Она убита…

– То же самое? Ты уверен?

– Ран намного меньше, но она мертва…

– Ран меньше.

– Карл – все равно рассыпающийся в небе самолет…

– Дальше.

– Он страшно избит – на полу. Это камера…

– То есть самолет-самолетом, но Карл жив?..

– Не уверен, что ему от этого легче.

– Это не твое дело, речь идет о запасе жизненной энергии, дальше.

– Гейнц… Рука. Разбитая скрипка… Машина и взрыв. Столп огня до неба…

– Дальше.

– Кох… Не понимаю… Анна-Мария, отец Адриан, отец Карла… Очевидная гибель… Фердинанда не вижу. Вы… господин генерал… Что это такое?..

– Что это такое? – передразнил Аланд.

– Это невозможно… Ваш китель, как решето…

– И я лежу в гробу, сложив чинно руки крестом?

– Нет, вы идете, этого не может быть. Я пересчитать не могу ваших ран.

– Я тебе говорил, что математика – это не твое. Дальше.

– Не могу понять… Еще какой-то человек – я не знаю его…

– Узнаешь.

– Но с вами – с вами не может такого случиться.

– Почему? Я пришел завершить дела, передать их вам, скажи о себе.

– Похоже, что в сердце, но мой сын совсем маленький… Храм? Орган… Меня скоро убьют?

– Не хочется, правда? И сын твой тоже вовсе этого не хочет.

– Фердинанд рядом, он вернется? Что делать?

– Я просил тебя обойтись без эмоций, это эскизы, у тебя есть время над ними серьезно поработать.

– Отец, ты сказал, что я могу приступить к интенсивной медитации.

– Мне было нужно, чтобы ты сам этого захотел.

– Я готов, хоть сейчас…

– Сейчас ты пойдешь к жене, ничего не объясняй, скажи, что ты уезжаешь, я неумолим, и что она остается здесь на нашем попечении. Ты меня понял? Сегодня дай ей порадоваться твоему успеху.

– Если она спросит – куда?

– Мало ли кто что спросит, ты офицер секретного Корпуса, пусть тебя спросит сам Господь – промолчи. Если он Господь, он и сам знает, а остальным говорить ты не имеешь права. Утром выполнишь разминку, в девять придешь ко мне, я все объясню подробно и провожу тебя. Первое время я буду с тобой, потому что могут возникнуть трудности. Сегодня постарайся провести вечер, как счастливый человек, ты уходишь изменить то, что готово помешать тебе и тем, кого ты любишь, оставаться счастливыми.

– Да, отец.

– О музыке не беспокойся, ничего не потеряешь, ты был на сцене выше всех похвал. Если ты сумеешь провести, хоть пару недель в непрекращающейся медитации, это будет куда больший успех, сын.

– Если мы сходим с Аней прогуляться?..

– Нужно, чтобы ей запомнился этот вечер, посвяти время только ей, ночь ясная, луна близка к полнолунию, холода особого нет… Ей нужно очень близко запомнить твое лицо, все время твоего отсутствия она таким будет видеть его перед собой. Будь таким, каким ты хочешь, чтобы она тебя запомнила, хоть стихи ей читай, хоть целуйтесь до самозабвения, дышите небом – могучим звездным небом. Я сам ей сообщу, что ты завтра уедешь, понимаю, что тебе не хочется огорчать ее. Мне она пока все прощает, я ее фаворит, потому что я твой отец.

– Я как раз об этом подумал…

– И я как раз подумал о том, о чем ты подумал, – Аланд засмеялся, повел Вебера к дверям. Вебер подумал, что у Абеля все хорошо, раз Фердинанд непременно вернется.

– У Абеля все хорошо, – как эхо, отозвался Аланд.

Веберу пришлось со всеми проститься, как перед отъездом.

Орган, рояль, клавесин, необходимые в последнее время ноты – все было здесь, Аланд сказал, что первое время Вебер сможет снимать эмоциональное напряжение музицированием, но музыкальные упражнения не самоцель. Насчет двух недель сказано очень условно – как пойдет, может, две, а может, и больше, думать об этом не надо. Если он сумеет по-настоящему войти в работу, прерываться ему не захочется самому, за жену беспокоиться нет смысла.

Сейчас, пока Вебер не вошел в необходимое для работы состояние, Аланд будет приходить, иногда будет приходить Кох, Аланд больше следил за распорядком и работал с Вебером над медитацией, Кох проходил с ним сонату за сонатой, Вебер успокоился, может быть, потому что внутреннее зрение быстро вернулось к нему. Анечку он видел спокойной, окруженной заботой, видел ее счастливой, но чувствовал, что она тихо грустит о нем.

Кох и Аланд приходили все реже, работа над медитацией затягивала его. Все время он отдавал ей. За рояль он садился изредка, и сколько времени отделяло одно музицирование от другого, он уже не мог сказать. Часов не было, время текло по своим законам. Иногда он переигрывал десятки сонат за роялем, переводил их в клавесин. Не в силах справиться с томлением. Подходил к органу и, думая про Абеля и пытаясь к нему пробиться, садился за орган и проваливался в музыку на многие часы.

Абеля он не видел, понимал, что раз Аланд просил не тревожить своими мыслями Фердинанда, то так и следует делать, но совсем не думать о нем Вебер не мог. Он все больше играл на органе, улавливая при этом тонкое ощущение присутствия Фердинанда, и тоже, будто просто иначе, проваливался в медитацию.

Он слушал не музыку, что рождалась под его руками, он растворялся в мыслях вне слов, прощупывал космический вакуум, отделивший его вдруг от дорогих, самых дорогих, для него людей, и погружался в черную дыру, словно сердцем приблизился к краю сердечной воронки, что едва не поглотила Абеля. Этот человек сделал для счастья и жизни Вебера больше, чем может сделать один человек для другого. Черная дыра, вывернувшая жизнь Абеля наизнанку, поставившая его вне мира, вне общества даже самых преданных и любивших его людей, была личным врагом Вебера, и он сходился с этой ненасытной тьмой в поединке, с удовлетворением выходя из нее самим собой, то есть непобежденным.