Александр Гордеев - Жизнь волшебника

подгузников, что ли, не приготовлено. И кроватки нет. А ребёнок уже есть. Спасибо, что Маруся

почти что ещё в первые минуты не забыла спросить мужа об имени мальчика – должна же хоть

какая-то и его доля быть в малыше (её-то крови хоть немного, да есть). Михаил вздыхает, как-то

виновато задумывается и машет рукой, будто выдавая давно затаённое: «А, ладно, пусть уж

Ромкой будет». Теперь, когда, переворачивая ребёнка в разорванные на пелёнки простыни, жена

на мгновение оставляет его голеньким, Огарыш, испуганно вжав голову в плечи, отворачивается:

не может видеть это крохотное, такое чувствительное для него создание. Но с какой радостью

разворачивает его Маруся, как ей хочется быть необходимой, иметь хоть какую-то возможность

угодить этому светлому пришельцу. Уж тут-то она уверена: так, как перепеленает она, не

перепеленает никто. Во всяком случае, уж в этом-то она наравне, а может быть, и лучше всех

матерей.

И потом дорога на байкальскую станцию Выберино, где течёт стремительная река Ледяная:

сначала в тесной кабине газика с ребёнком на руках, с молочной смесью в термосе (смесь там

недолго хранится, да что делать?), потом ожидание в холодном вокзале (Михаил уезжает с вещами

на машине), потом сутки на поезде, потом, пока не присмотрен и не куплен подходящий домик,

полмесяца в гостинице (в то время, как все необходимые вещи у какого-то случайного знакомого в

сарае).

Через три года жизни в Выберино от страхов остаются одни смутные опасения. Алка, убежав из

Пылёвки ещё вперед их отъезда, как в воду канула: за это время никому из родных ни строчки.

Ходят слухи, что уехала догонять мужика, который ребёнка ей заделал, и без которого она жить не

может вообще. Понятно, что если она и объявится теперь, то вряд ли станет серьёзно на что-то

претендовать.

Мерцаловы возвращаются в Пылёвку, покупают дом, правда, уже не такой хороший, как

раньше. Огарыш снова садится на трактор, а Маруся становится с тех пор бессменной техничкой в

клубе, развернув на дому свою знахарскую, ещё более самоотверженную деятельность, как и

прежде исцеляя чаще всего даже не травами, а участливой беседой, чаем, да самым главным

лекарством – добрейшей до слезливости душой.

Несмотря на все опасения и страхи, а также наперекор всем баням, турникам, водке и горьким

таблеткам, испытанным ещё в утробе, Ромка растёт живым и шустрым. В зиму, когда он учится уже

в третьем классе, Михаил собирается в райцентр за запчастями к мотоциклу, которые ему достал

16

городской знакомый. До тепла, до мотосезона, правда, ещё далековато, но Огарыш рассуждает

так, что уж если эти запчасти подвернулись, то полежат, дождутся: есть-пить не просят. Но забрать

их надо побыстрей, мало ли куда они могут уплыть. Других дел в райцентре нет, и Михаил

подумывает даже вернуться домой на какой-нибудь попутке, не дожидаясь рейсового автобуса. Но

Маруся предлагает вдруг взять с собой Ромку и купить ему там новые валенки. Огарыш даже

крякает от досады. Хотя валенки-то у сынишки и в самом деле никудышные, подшитые уже столько

раз, что уж и сами только на подшивку годятся.

– Так я и на глазок эти валенки куплю, – ворчит Михаил, – возьму с запасом, да и всё. А чо

парня-то в город тащить?

– Да ты чо, на горбушке его повезёшь? Задавит он тебя? – повышает голос Маруся. – Пусть хоть

город поглядит. . У него же каникулы: так и так весь день по улице носится.

– Во-во, – на той же ноте подхватывает Михаил, – бегал бы помене, да пореже свой огород

топтал, так и валенки были бы целей…

Но про огород – это уж так, с усмешкой. Хорошо, что вспомнил про него, усмехнулся и оттого

согласился. Никак они не поймут, почему Ромка не терпит, чтобы в огороде снег нетронутым

лежал. Обычно в день, когда выпадает новый снежок, Ромка, вычистив глызы во дворах,

перетряхнув соломенную подстилку коровам, идёт в огород. Уходит к дальнему забору и начинает

оттуда, будто строчкой за строчкой, вытаптывать весь снег. Зачем это делает, и сам не поймёт –

вроде как в каком-то бездумном наваждении. Просто включается и, как какая-то маленькая

машинка, утюжит и утюжит шагами белое пространство, будто не для себя даже, а чёрт знает для

кого. Скрип, скрип, скрип, скрип – часами звонко постанывает белизна под его валенками. Если не

управляется с ней за день, завершает на другой день. Огороды соседей обычно стоят

целомудренно белыми, а у них всегда истоптанный. Так Ромка и на те огороды смотрит с

неприязнью – была бы возможность, так и туда бы влез. Бывает, ляжет с ночи свежий снежок

(утром по свету в комнате это сразу понятно), Ромка оттянет шторку на окне и вздохнёт: всё, опять

работы на полдня. И не поймёшь, то ли радость это для него, то ли забота. Похоже на

удовольствие, но только какое-то странное, непонятное, слишком глубинное. Если день где-нибудь

на горке проносится, так приходит домой – и куфайчонка, и вся душа нараспашку. Сам весь

раскрасневшийся, радостные сопли по щекам размазаны. А с вытоптанного огорода приходит, как

застёгнутый на все душевные пуговицы, будто кому-то что-то в отместку сделал, но это тоже

радостно. Только как-то угрюмо радостно, если можно так сказать. В общем, странная это у него

какая-то забота, непонятная.

Однажды утром, видя, как отчего-то беспокойно спит сынишка, Михаил подходит к нему и опять

же шутит:

– Да спи ты, спи, чего ворочаешься? Снег сегодня не выпал.

И Ромка, к его удивлению, тут же поворачивается на другой бок и спокойно, сладко засыпает.

Автобус отправляется ещё до восхода, в темноте. На остановке, поджидая его, постукивают

ботинками и переминаются валенками несколько знакомых сельчан, которые здороваются с

Мерцаловыми: старшим и младшим.

– Дорово, Огарыш!

– Дорово-дорово! Чо, автобус-то где?

Восход ожидается ярким, потому что небо чистое, а за ночь выпала небольшая пороша, от

которой воздух в это зимнее утро теплей и мягче. Ромке не стоится на месте. Глядит он не только

вдоль улицы, как все, но и по всем сторонам, словно ожидая чего-то боольшего, чем просто автобус.

Автобус, показавшийся, наконец, в начале улицы, одновременно видят все, но Ромка ахает

первым, указывая рукой, а потом, пока тот приближается, светя матовыми фарами, всё

посматривает на отца, разделяя с ним славу первовестника. Подошедший автобус глохнет и,

словно освобожденный от затихнувшей в нём силы, катится было сам собой, упруго скрипя

шинами по снежку, но водитель надёргивает ручник, и машина замирает, тупо ткнувшись в своё

внутреннее препятствие. Дверь, застывшая за дорогу, лениво расклеивается, а Ромка уже первым