Лев Клиот - Реки судеб человеческих

– Ангелина! – Курт произнес имя женщины нараспев, словно пробуя его на вкус.

Иван рассмеялся:

– Что, представил себя вместе с ними, и она у тебя на коленях? – и ткнул пальцем в направлении явственно обозначившегося холмика на черных трусиках приятеля. Курт с досадой отвернулся, приводя свое состояние в норму.

– А ты, можно подумать, не то же самое? – Курт наклонился, перегнувшись через борт, плеснул в лицо воды и закончил: – Не то же самое чувствуешь, я же…

Иван прервал его:

– Ты не тушуйся, можешь о ней помечтать в ночной тишине, а у меня конкретный план есть, как ее расстелить.

– Ты? Да ты что, Ванька? Ты – сопляк, за ней командиры ухаживают, мужики в полной силе.

– Ну да, ухаживают, вон в тех кустах, – он указал на остров, весь берег которого утопал в густых зарослях плакучей ивы.

– Ухаживают, – повторил и добавил, сузив глаза: – По очереди.

Курт возмутился:

– Ты – как все, если женщина красивая, то сразу – такая, и потом, если она с ними собралась делать, ну, то, что ты говоришь, зачем нас позвала?

Ванька снова рассмеялся:

– Да потому что я ей нравлюсь. Понял, счетовод? Ты хоть всего-то на год меня младше, а понятие про баб, как у пятилетнего. Я тебя классифицирую как человека наивного прямоходящего.

Счетоводом Курта прозвали из-за того, что его отец, человек в городе известный, работал начальником отдела статистики администрации Автономной республики немцев Поволжья.

– Ты что, ее знаешь? – Курт смотрел вслед удаляющейся лодке.

Иван усмехнулся и, ухватив друга за подбородок, развернул его голову к себе.

– Она работает там же, где и твой батя – в доме Думлера.

Так называлось здание администрации автономии.

– Ангелина – гулена, все о ней так говорят, и мамка моя. Она как-то с батей за ужином про нее слово закинула, так аж кипела вся, а батя только усы поглаживал, не возражал. Пацаны тоже промеж себя рассказывали, что видели, как ее по Волге катают, а теперь и нам с тобой, дуралей, посчастливилось вживую эту картинку наблюдать. Она в техническом отделе секретаршей служит. Я с отцом там был несколько раз, видел ее, со мной она веселая всегда была, вроде заметила, ну и вот на той неделе взял да и пригласил ее на свой день рождения. Мамка не знает, а батя… Я при нем ей сказал: «Приходите, Ангелина Каземировна!» Ну и так как-то, мол, не обидите?

– И она согласилась?

– Да запросто. Улыбнулась и головкой кивнула.

– Ага, а батя снова усы поправил?

– Батя аж поперхнулся, но ничего не сказал.

– Ну, а план-то в чем?

– Ну, пока в деталях не придумал, а только я прикоснусь к ней, обещаю, хоть раз, но прикоснусь!

– Всего-то? Прикоснусь? Что ж это за план? Так и я пройду мимо и так, невзначай, тоже прикоснусь.

– Ну ты, парень, и вправду малахольный! Я что ж тебе, как обозначить должен то, что хочу с ней сделать? Это я культурную аллегорию употребил – прикоснусь. У тебя как с литературой?

– Да все у меня с литературой нормально. А в твое прикоснусь не верю, что всерьез у тебя с такой получится, и в то, что такая с любым так может.

– Не веришь – не верь! Все, давай делом займемся.

И друзья, привязав лодку к свае причала, отправились к дому Сенцовых, прихватив сумки с рыбой, удочки и весла.

Отец Курта, Бертольд Рихтер, появился в Поволжье в одна тысяча девятьсот пятнадцатом в качестве проходящего лечение военнопленного.

В одна тысяча девятьсот четырнадцатом, только что окончив Берлинский университет Фридриха Вильгельма, поддавшись патриотическому порыву, словно пожар распространившемуся в студенческой среде с началом вступления Германии в Первую мировую войну, он записался добровольцем в армию. Его родители не успели отговорить сына от принятия такого решения. Отец Бертольда, крупный промышленник, снабжавший войска кайзера амуницией, топливом и продовольствием, пытался как-то повлиять на судьбу новобранца, пользуясь большим влиянием в высших эшелонах армейского руководства. Но события развивались слишком быстро, и пока он хлопотал о том, чтобы Бертольд не попал непосредственно на фронт в самую горячую пору ожесточенного противостояния армий, вступивших в сражения с особым азартом еще свежих, не испытавших всего ужаса самой кровопролитной войны в истории, юноша уже принял участие в битве у города Гумбиннена.

Он очнулся оттого, что сильно тряхнуло повозку, на которой его и еще человек пять везли куда-то, явно удаляясь от поля боя. Канонада еще не стихла, но не была такой интенсивной, как в те часы, когда он только вступил в этот свой первый и последний бой. Рядом с повозкой шло множество безоружных немецких солдат, за ними виднелись сопровождавшие их русские конные казаки. Колонна военнопленных растянулась на сотни метров и, медленно, извиваясь, втягивалась в большое село, улицы которого были заполнены полевыми кухнями, лошадьми, солдатами, повозками с ранеными. Бертольд плохо помнил первые дни в госпитале, операцию, которую провел русский доктор, только коротко поговоривший с ним на настоящем немецком языке:

– Ну что, горе-воин, отнимем ногу или попробуем оставить?

Бертольд с ужасом уставился на усталое лицо наклонившегося над ним уже не молодого хирурга. Этот человек в заляпанном кровью и чем-то желтым халате смотрел на своего пациента, подняв руки в резиновых перчатках, и ждал, видимо, ответа, в котором должна была быть решимость. Старый доктор был человеком чести и для него было важно понять, готов раненый сопротивляться своей беде, трагедии, которая его настигла, или сдался и покорился судьбе? У хирурга было мало времени. Раненых подвозили непрерывно и одно дело – ампутация, быстрое и несложное действие, другое – операция, которая требует терпения, филигранного умения собирать осколки кости, сшивать разорванные сосуды и плоть, и восстанавливать изувеченное тело в той мере, в которой это вообще возможно.

– Умоляю, доктор! Оставьте ногу, умоляю! – вот все, что он произнес до того, как потерял сознание от ужаса, забравшегося куда-то вниз живота, неиспытанного прежде, а на самом деле – от марлевой маски с хлороформом.

«Инвалид! Я инвалид!» – было первое, что обрушилось на него после того, как он очнулся на раскладной койке в палатке с красным крестом, и тут же пришла заполнившая грудь радость, когда он рукой нащупал свою ногу, всю в бинтах, но всю, до ступни, которую почувствовал, до пальцев, которыми сумел шевельнуть. Доктор спас его, но коленная чашечка была раздроблена столь основательно, что передвигаться Бертольд впоследствии сможет только с тростью, прихрамывая, с невозможностью полноценно согнуть ногу в собранном добрым доктором колене. Ему повезло еще и в том, что в начальный период войны к пленным, и особенно к раненым, отношение было в некотором смысле даже рыцарским. Раненый воин! В этом понятии присутствовала честь, воинская честь, ну и еще к нему добавлялось чисто русское – сердобольность, милосердие к несчастным, к страдающим.