Вячеслав Сукачев - Повести огненных лет

– Постараюсь.

– Как звать-то?

– Серафима.

– Сима, значит. Ну, Сима, будем воевать. Не каждый день к нам танки прорываются.

– Не каждый, товарищ старший сержант.

– Давно воюешь?

– С августа.

– Ну и добре, что к нам попала. С нами до Берлина дойдешь, там и замуж выдадим.

– Так я замужем.

– Ну?!

– И дочка у меня уже есть. Три годика.

– А муж?

– Там. – Сима неопределенно махнула рукой, и Никита понял, что больше расспрашивать не надо.

Лежало перевернутое вверх колесами орудие, на огневой валялись еще теплые гильзы, и сладко щекотало в носу от порохового пара из казенников. Батарейцы зарывались в землю, где-то долго и тревожно бил пулемет…

– Никита?

– А?

– Ты помнишь, как я впервые на батарею пришла?

– Ну, еще бы.

– Я тогда из госпиталя сбежала.

– Ты рассказывала.

– Ага, сбежала, Никитушка. А ты предписание не спросил. Потом бой, не до этого было.

Никита пьянел долго, тяжело. Какая-то стынь появилась в его добрых, широко поставленных глазах. Грузные плечи обмякли, опустились, и видно было, что он еще не дошел, а когда дойдет, то бог знает, что из этого получится.

– Ты бы хоть рассказал, Никита, как жил все это время, чем занимался?

– Как жил? – Он улыбнулся и посмотрел на Серафиму ласково. – Разно жил, Симушка. Разно. Мы ведь воевали и думали: вот победим, придем домой и почет нам за победу на всю жизнь будет… Дня три дома погулеванили, потом я в норму начал входить и чую, чего-то в доме не хватает. Ну, все вроде бы на месте, ан нет – какая-то пустота, а какая – в толк не возьму. Тогда я к мамане, так, мол, и так. Она в слезы. Как же, говорит, хватать будет, если коровы нету. Повела она меня в стайку, а там уже и навоз давно простыл…

Этим же вечером привел я с колхозной фермы себе коровенку. Ну не без шума. Гвозданул по лбу сторожа. Пять лет потом на стройках народного хозяйства вламывал, там и женился. Вернулся – маманя долго жить приказала. Ну и подались с жинкой из села.

Два года с геологами в Саянах работали, два года омуля на Байкале ловили, а потом в лес потянуло, на природу, и двинули мы в леспромхоз. Там и осели, детишек нарожали, живем. Ничего. Заработки хорошие, я уже двенадцатый год в бригадирах хожу, жена курсы закончила и десятницей при мне. Живем, Сима, не жалуемся. – Никита помолчал, покатал хлебную крошку на столе и глухо повторил: – Не жалуемся.

– Значит, и тебя судьба не больно-то жаловала?

– Да я не о том… Кой хрен жаловать, когда я вот он, жив, руки, ноги целы, голова на плечах. Другим хуже пришлось. А я… – Никита махнул рукой и умолк. Потом взял стакан, посмотрел его на свет и спросил неожиданно: – А у тебя вот звездочка на воротах, даве, как проходили мимо, видел. Почитают?

– Почитают, – усмехнулась Серафима. – И чем дальше, тем почета больше. Раньше, бывало, приедешь в город и уж по выправке через одного фронтовика узнаешь. Потом выправки не стало, и смешались фронтовики со всем прочим людом, а теперь уж и сами вояки в редкость. Еще лет десять пройдет, и остальные отбегаются. И на этом наше поколение кончится. Отвоевали, отжили, ушли…

Никита выпил еще, закусил огурцом, глубоко вздохнул. Посидел в задумчивости и вдруг грохнул кулаком по столу. Тарелка с огурцами полетела на землю, перевернулась рюмка с водкой и покатилась к краю. Серафима подхватила ее и безо всякого удивления поставила на место.

– Прости, Сима, но не могу! – глухо, со скрытым напором, уже пьяно и обиженно заговорил Никита. – Я, может, потому и тебя разыскал, к тебе поехал, что еще годков пять – и не свидимся уже. Ты вот про фронтовиков говорила, которые по городу ходили, а я безногих и безруких вспомнил, которые в колясочках катались. Сразу после войны их много было. Куда они делись, Сима? Умерли от нездоровья? Они от боли утихли, Сима… Я в Новосибирске Петьку Липина встретил. Помнишь, как он говорил? Мол, побьем Гитлера, вернусь домой, женюсь и двадцать пять детей нарожаю, чтобы на каждый год войны их по пять выходило. А тут вижу, катит в колясочке на подшипниках инвалид. Когда узнал меня, расплакался. Кому, говорит, я нужен, уж лучше бы убило сразу… Всех перекрутила война, всех переломала, здоровых и калек, и сегодня еще тешится, тридцать лет прошло, а ей все мало.

Никита скрипнул зубами и потянулся за бутылкой, но на полпути рука его замерла, он виновато посмотрел на Серафиму и словно бы протрезвел на мгновение, так по-человечески тепло и удивленно сказал:

– А ведь не все плохо-то, а, Сима? Дети растут.

– Повырастали уже, – мягко ответила Серафима. – Наши – выросли.

– Много ты куришь, Серафима. Не бросала?

– Нет, Никита, не бросала.

– Кашляешь.

– Кашляю.

– Бросила бы.

– Теперь поздно.

Разговор сменился быстро, как это бывает за выпивкой, и Никита уже вскоре рассказывал Серафиме о своих ребятишках, звал в гости, добродушно улыбался, и лишь правое веко его пульсировало безостановочно.

Когда солнце коснулось вершины хребта, на тропинке к дому показался Осип.

– Явился, не запылился, – усмехнулась Серафима.

Осип молча достал поллитровку плодово-ягодного вина и молча же поставил на стол. Две орденские планки сияли на его груди.

– Зачем принес-то, у нас и так хватает.

– Пусть будет, – коротко сказал Осип и протянул руку Никите. – Осип Степанович Пивоваров.

– Никита Боголюбов.

– За знакомство…

Уже поздним вечером вынесла Серафима гармонь, и пока Осип настраивался, нервно и быстро пробегая худыми пальцами по клавишам, побежала в село. Долго дозванивалась до райцентра, потом в больницу; когда дозвонилась, ей сказали, что Матвей Петрович Лукьянов скончался два часа назад.

– Сима!

– Ну?

– Задержись на минутку.

– С чего бы это?

– Поговорить надо.

– Интересуюсь, о чем?

Матвей попытался обнять ее, но она сильно, с неожиданной яростью, оттолкнула его.

– Ты говорить говори, а руки не распускай.

– Не буду.

– Так что скажешь-то?

– Выходи за меня…

Матвей был старше ее одним годом. Невысокий, плотный, с белесыми ресницами и толстыми губами, он в красавчиках не ходил. Но было у Матвея одно преимущество – упрямство. Уж и гоняла она его, и высмеивала как угодно, а он все одно ходил за нею неотступно, терпеливо дожидаясь своего часа. И она уступила.

Свадьбу сыграли шумную, напоказ, вот, мол, мы какие, ничего нам не жаль. В первый же вечер Матвей перепился, спал на коврике у кровати. Она смотрела на его потное и жалкое во сне лицо и не спала. Утром Матвей полез к ней на кровать. Она, сонная, толкнула его, и Матвей обиделся, отвернулся, и целую неделю еще они спали поврозь.

Жизнь их налаживалась хоть и не без труда, но прочно. Поставили свой дом, справили новоселье, пора было и рожать. И она родила девочку. Олю.