Вячеслав Сукачев - Повести огненных лет

Бежала Серафима дальше, размахивая белым узелком с десятком картофелин и балыком, мари перебегала, через завалы перелезала, кустами стланика продиралась, и чем дальше уходила от дома, тем больше решимости копилось в ней – воевать проклятого Гитлера.

Солнце уже к заходу клонилось, вечерние птицы запевать начали, а Серафима все бежала и уже верст тридцать, не меньше, от дома отмахала. Но усталости она не чувствовала, лишь опасение было, что не поспеет завтра к пароходу и придется тогда еще три дня в лесу скрываться, пока следующий подойдет.

«Лишь бы до города добраться, до Хабаровска, – думала Серафима, – а там народу уйма, там не найдут».

Что она будет делать в городе, к кому пойдет, к кому обратится – Серафима представляла смутно, но думала, что все как-нибудь обойдется, образуется. Ведь она на любую работу согласна, полы будет мыть, за солдатами стирать, лишь бы к фронту поближе, лишь бы польза от нее была.

Совсем уже стемнело, когда Серафима остановилась. Костер разжигать она поопасалась, а нашла поваленную бурей ель и устроилась в яме под ее корнями, набросав на землю еловых лап. Согнувшись в уголке, подтянув колени к подбородку, она развязала узелок, съела три картофелины, кусочек балыка и почувствовала голод. Раньше она его не ощущала, забывшись в мыслях и скором шаге, а теперь лишь растравила аппетит и великим усилием поборола себя от соблазна съесть хотя бы еще одну картофелину.

Звезды тревожно и холодно вплывали к ней в яму, легкий шум от движения множества веток, иголок, листьев, зверьков и птиц шел по тайге, но Серафима хорошо знала тайгу и не боялась. К тому же полная луна взошла из-за леса, и было светло и просторно в тайге, и тени от деревьев переплетались с настоящими деревьями, и все это походило на давно, еще в детстве, виденный сон. Впрочем, может быть, она уже и спала, потому что луна вдруг начала расти в ее глазах, и с каждой минутой становился нестерпимее ее свет, и когда вместо света в глазах осталась только остро режущая боль, Серафима с трудом размежила веки – было утро. Несколько мгновений она не понимала, что с ней и где она, а потому на всякий случай робко и растерянно улыбнулась, а потом вдруг разом все вспомнила, быстренько вскочила, выглянула из своего убежища и, убедившись, что ей ничего не угрожает, пустилась дальше в путь…

До прихода парохода она просидела в кустах, съела еще несколько картофелин и закусила еще одним кусочком балыка. Попила из ключика, что тонюсенько пульсировал прямо из-под камня и прятался в желто-серый мох.

Зубы заломило от ледяной стыни, что шла от самого сердца земли, и Серафима сильно потерла их пальцем. В это время пароход ошвартовался у пристани, и люди дружной гурьбой повалили на палубу. На берегу послышался плач, какие-то выкрики, вздохнула и умерла гармонь – из Семеновки уходили на фронт. Под этот шум и гам, под бабий плач и причитания Серафима прошмыгнула по трапу, перебежала палубу и толкнула первую попавшуюся дверь. Ее охватило грохотом, лязгом железа, далеко внизу она с трудом различила силуэты людей, испугалась и отпрянула.

Устроилась Серафима на корме, между громадным деревянным ящиком и поленницей дров. Здесь ее никто не видел, сама же она в щелки между поленьями хорошо могла рассматривать берег и все, что на нем творилось. Вначале она пожалена баб, что голосили у самого трапа по своим мужикам и протягивали им какие-то узелочки, которые пьяные и хмурые мужики никак не хотели брать. Потом она рассердилась, так как бабы все голосили и голосили, а теплоход стоял на месте.

– И чего голосят, – вслух подумала она, – чего голосить-то напрасно? Война идет, мужикам воевать надо, а они, дуры, рады бы их под подол упрятать. Ну а кто тогда на немца пойдет? От дуры! Ну, поплакали, погоревали, да и честь надо знать. Зачем же мужиков напрасно расстраивать? Нет, ревут и ревут…

Плыть надо было весь день и еще ночь. День Серафима в своем закутке кое-как продержалась, а к ночи стало невмоготу: ноги затекли, ломило шею и позвонок. К тому же она сильно хотела пить. Замирая на каждом шагу, прячась за ящиком, прислушиваясь, Серафима осторожно выбралась из закутка и… нос к носу столкнулась с Осипом Пивоваровым.

– Сима! – Осип от изумления вытаращил глаза.

Серафима же растерялась только в первый момент, а потом быстро сообразила, что кому какое дело до нее: едет в город по делам, вот и все. В больницу. Рожать хочет, а пузо не растет, вот и поехала к доктору. Не звонить же об этом на все село.

– Ну, чего вытаращился-то? – не очень уверенно начала она, но решительно справилась с собой и насмешливо добавила: – первый раз бабу увидел? В лесу вырос, что ли?

– Дела-а, – опамятовался Осип. – Ее Матвей дома на пристани ловит, а она вон куда уже укатила. Ловко. Ну и баба Матюше досталась. Сохатый, а не баба! На фронт?

– На базар, – отрезала Серафима, разом потерявшая всю робость и нерешительность.

– А ты че на меня-то вызверилась? – удивился Осип. – Я же не Матвей, ловить тебя не собираюсь.

И Серафима успокоилась, тихо спросила:

– Наши-то все уже знают?

– Вчера еще узнали, – усмехнулся Осип и закурил, и в свете спички Серафима заметила уважение в его глазах. – Матвей твой напился, бегал по селу, искал. Грозил застрелить, если найдет.

– А Оленьку ты видел, Осип?

– Сегодня видал. Петр Гордеевич с ней на пристань приходил, Матвея усмирять, а то он разбушевался, к самому капитану полез тебя искать.

– Ну и как она? – Серафима заволновалась, затеребила котомку.

– Как же ты решилась? – Осип покачал головой. – Ну и баба. Мужика бросила, дочку оставила, ну… – и неожиданно закончил: – Молодец же! Этак ведь не каждая решится. А Ольга твоя нормально. Играет. Обыкновенно. Что ей, еще не понимает.

Серафима успокоилась и неожиданно пожаловалась Осипу:

– Пить хочется, сил моих нет.

– А чего у тебя в узелке?

– Картошка. Еще три штучки осталось. Хочешь?

– Ты подожди меня здесь, – заторопился Осип, – подожди, я сейчас.

– Смотри, Осип, – начала было Серафима, но Осип тихо и решительно перебил ее:

– Я, может быть, гордый за тебя, – серьезно сказал он, – что ты наша, деревенская, и на такое решилась, а ты мне чего буровишь?

Серафима смутилась и отвернулась к берегу. Только теперь, кажется, поняла она свой поступок в полной мере. Но удивления не было, а было крепнувшее чувство, что она поступила правильно.

Сидели в том же закутке. Осип притащил все, что ему надавали в дорогу, а были здесь вареные яйца, кусок окорока, отваренная горбуша с картошкой, буханка деревенского хлеба, банка варенца, прошлогоднее варенье из смородины, лук, маленький пупырчатый огурчик и бутылка самогона.

За бортом парохода проплывали одинокие домишки бакенщиков, маленькие, в несколько дворов, деревушки, порой вплотную к реке подступали высокие скалы, а порой далеко окрест тянулись пойменные луга, залитые светом луны, и множество проточек и озерков холодно отражали в себе этот свет. И тихо было на земле, так тихо, что не верилось, не хотелось верить в то, что где-то идет теперь война и кто-то умирает в эту минуту напрасной смертью, а кто-то готовится умереть, потому что войны без смертей не бывает, потому что война – кровожаднее самого кровожадного зверя, какого когда-либо придумывала земля.