Алексей Бондаренко - Стынь неба осеннего

Зева, неслышно ступая, прошлась вдоль путика, углубляясь в таежку, и оттуда вернулась к берлоге. Ворон Крэк сопровождал ее, горланя на весь лес.

Медведица, зевнув, щелкнула зубами, мол, отстань, и принялась ломать густые пихтовые лапы. Легко обрусив молодняк, она притащила хвойные лапки к берлоге, сделала подстилку и, потоптавшись на ней, вернулась к челу. Небрежно откинув пихтушку, снова заглянула в берлогу. Там копилась вода. Медвежата, похныкивая, поджидали мать. Пестун ловил каждое ее движение.

Зева, фыркнув, позвала: «Фу-у-ур». Пестун понял знак: пора наверх. Ловко соскользнув с припечка, он опрометью кинулся на волю. Но мать, загородив собой выход, вернула его, издавая пронзительный глухой звук: «Хэ-э-э…»

Фур не сразу понял, что от него требуется. Но пронзительный взгляд матери непроизвольно заставил толкнуть мокрых от воды медвежат к челу. Довольная медведица отошла в сторону, а когда медвежата очутились рядом, она повела их на свежую подстилку. Крупный черный нос Зевы, влажный и блестящий, все время шевелился. Уложив медвежат на подстилку, она постояла, поглядывая на берлогу. Пестун, не смея ослушаться, оставался там.

Зева опять заглянула в чело и, широко разинув пасть, показав желтые стертые клыки, издала глухой повелительный звук: «Фу-ур». Пестун пробкой вылетел из берлоги.

Трусливо озираясь, медвежата жались к матери. Мо беспрестанно вертела головой. Бэр щурился: яркий свет застил глаза. Первое время медвежата ничего не видели. Но темнота медленно отступала, и они впервые, как в тумане, увидели мать, поджарую, высокую. Густая шерсть на крутой холке вымазана землей, но под ней угадывались плотные мускулы. Она внушала им непомерную силу и притягательность.

Медведица удовлетворенно улеглась на приготовленную подстилку. Малыши непроизвольно придвинулись к ней, зарываясь в длинную шерсть. И горячее солнце, и много света, и слабый теплый ветерок, и неугомонная суета синичек-гаечек, и дробный стук дятла, и пронзительный крик ворона – все для медвежат было новым, необыкновенным, странным. Их настораживал и пугал резкий скрип дерева. Случайно упавшая пихтовая шишка всякий раз заставляла вздрагивать. Пестун Фур лежал поодаль, касаясь носом материнского тела. Он еще боялся тайги. Но старая медведица была спокойна – она наслаждалась жизнью.

Сочур – река своенравная. Весной разливается широко, беспредельно, скрывая под глубокой водой непроходимые поймы и топкие низины, пригибая и хрястая густые кустарники, подмывая крутые берега с кедровником на них. Поздней осенью и зимой присмиревшая и безобидная на первый взгляд река под толщей льда размеренно несет свои воды в Кеть. Но это лишь видимость покоя.

Вблизи крутых огибней и частых заломов стережет случайного путника ли, проходного зверя ли неминуемая беда. В частые оттепели стремительное течение незаметно подтачивает льды, а образовавшиеся скрытые полыньи таят в себе смертельную опасность. Местами Сочур очень глубок.

Ниже зимовья Рогалевского и чуть выше по течению геологических профилей лесные заломы на реке неимоверно высоки. От ветродува палые деревья и кустарники, подхваченные половодьем, несутся в низовье, загромождая реку у заломов, поднимаются вверх и оседают на годы, заиливаясь, обрастая мхом. Мертвы и зловещи заломы. О них спотыкается полноводная река, ревет и зовет на помощь, словно истошным криком исходит в куче хлама, но все же с трудом прорвав, казалось, непреодолимую преграду, образует узкие рукава с галечником и песчаником на берегу. Дальше, вольготно вздохнув всей грудью, Сочур раздается вширь, уверенно несет свои воды. На многие километры по правобережью на север раскинулись старые гари, густо поросшие прутняком. За ними распростерлась темнохвойная тайга, отданная леспромхозам под сплошную рубку.

Потревоженный зверь покинул веками обжитые места. Потесненный человеком, он стал отступать в Кедровую падь, отгороженную от внешнего мира топью и болотами. Спасаясь от цивилизации, идут сюда лоси и медведи, волки и росомахи, бегут соболь и белка, летит боровая птица.

Тихо и покойно здесь.

Время пришло весеннее, пожалуй, самое опасное для медведей и лосей. Медведи выползали из зимних берлог, искали пропитание, были тощи, голодны, злы. По лесам рыскали кровожадные волки. Лоси, изодрав ноги в кровь об острую кромку твердого наста, искали укромные места. Но и это не спасало их.

Медведица Зева грелась на солнце. Оно, большое, яркое, острыми лучами пронзало густую хвою таежки, расплавляло снега, баловало теплом ослабевшее за зиму тело медведицы. Она, распластавшись, ползала брюхом по снегу, перевертывалась на спину и, раскинув лапы, с наслаждением елозила по насту. Прилипшая в берлоге земля с трудом отставала от шерсти.

Пестун Фур старательно разрывал еще мертвый смерзшийся муравейник. Он рвал острыми когтями твердую землю, злился и урчал. Но сколько он не бился, ему не удалось раздобыть вкусных муравьиных яиц.

Первые дни своей жизни на воле медвежата жались к матери, не утихая скулили. Но скоро освоились и даже стали признавать своего старшего брата, пытаясь навязать ему дружбу. Теперь им, жившим на материнском молоке, жизнь представлялась такой благостной, лучше не придумаешь. Покинув берлогу, они стали намного подвижнее. Неуемным родился медвежонок Бэр. Он уже проявлял свой характер. Когда Фур, оставив свое безуспешное занятие с муравьями, нежился на солнце, безвольно откинув на стороны лапы, медвежонок налетел на него и, оседлав сверху, затеял возню. Поначалу пестун артачился и силой заставлял неугомонного Бэра оставить его. Но вскоре стал привыкать к брату и сам, не замечая того, вовлекал его в игры. Как-то, не рассчитав свои силы, он сильно ударил меньшого лапой. Медвежонок, отлетев в сторону, кубарем покатился под косогор. Там, забившись под пихтой, уселся на теплой проталине, от обиды скулил как щенок. Ушибленное место болело. Бэр царапал его когтями, и боль становилась сильнее. Детский плач перешел в рев.

Отдыхавшая мать быстро поднялась, резво подскочила к обидчику и так поддела его лапой, что тот долго не мог опомниться. Теперь и Фур орал на всю тайгу. Нестерпимая боль и незаслуженная обида жгли его. Крупные слезы катились из глаз. Силу удара матери он знал давно, но такой оплеухи Фур не помнил. Пестун даже не мог предположить, что из-за малышей в семье мог произойти такой скандал. Между тем мать снова подскочила к нему, показывая желтые клыки. На этот раз все обошлось благополучно – она не тронула Фура. Повелительно рыкнув, медведица приказала успокоиться. Пестун, не взглянув на хныкающего брата, послушно поплелся под разлапистый кедр, где лежали лосиные рога, сточенные мышами.