Михаил Трещалин - Житейские истории. Рассказы, миниатюры, повесть

– Угощайтесь, домашние, – предложила Зина.

– Спасибо, – ответил я и взял маленький, очень аккуратно слепленный пирожок. Разговор сам по себе наладился.

– Вы, наверное, из командировки? – глядя на мой видавший виды портфель в углу под столом, спросил Саша.

– Да, в Ставрополе был, за радиодеталями ездил. Добыл! Без этой мелочи стоит очень дорогой и нужный станок. Теперь наладим!

– А у меня беда! Мать очень тяжело больна. Думаем, умрет скоро. Ездили навещать. Вообще, мне что-то последние годы крепко не везет. – Он посмотрел на Зину, как бы спрашивая ее разрешения посвятить нас всех в свои неудачи и, увидев в ее глазах одобрение, продолжил, – Знаешь, сына Серегу, как в армию проводил, да узнал, что в Афган попал, так запил. Крепко запил! Допился до того, что с работы выгнали, и Анка моя меня бросила, а уж 19 лет прожили. Взбесилась баба на старости лет. Я, конечно, виноват: раза три ее погонял, как следует, спьяну. Да разве я один? Со всяким бывает.

– Да не надо, Саша, об ней. Стерва она, – перебила его Зина.

– Не надо, так не буду. Дело-то не в ней. И без бабы прожить можно. Вот с Серегой беда. Он трактористом до армии был, ну, а в Афгане танкистом стал. Как-то осенью, теперь уж пять лет назад это было, залезли они с дружком в афганской деревне в сад, что ли яблочков попробовать, а эти паразиты, чтоб им ….., – он осекся, смущенно посмотрел на Женю и продолжал, – избили афганцы Сережу моего чуть не до смерти. Он в госпиталь попал, у него что-то с нервами сделалось, стал, чуть что, так в драку. Комиссовали его. Домой приехал – на трактор сел. По зиме трактор бросил, а воду не слил, двигатель испортил. Ему механик пригрозил: «Платить будешь за трактор». Он же кинулся на механика и побил его. Тот хотел в суд подать, да мы его уговорили, не подал. Серега же стал пить. Да и что ему делать? С трактора его сняли, он в мелиорацию устроился, стал какой-то насос обслуживать, но и там что-то натворил.

– Он еще дядьку-то, Василия Ивановича тоже здорово побил, – добавила Зина.

– Да стал драться, чем попало и с кем придется. Даже на меня несколько раз кидался. Я ему говорю: «Смотри, сын, полезешь, убью, не погляжу, что родной». Сказал-то сгоряча, при людях, а он, немного погодя, приходит пьяный, денег просит и опять в драку. Я, тоже поддатый был, и бутылка на столе стояла, ужинал. Не выдержал я, да и пырнул его кухонным ножом. Убить не убил, а порезал сильно. Ну, его в больницу, а меня в ментовку. Дальше, как по нотам: суд, статья за покушение на убийство. Схлопотал пятерик – три строгого режима, два – химии. Вот сейчас под Тамбовом на химии и прибываю. Мать присмерти – вот и отпустили на недельку домой. Съездил, мать навестил, а теперь обратно. Зина, скажем, невеста моя, вместе со мной ездила. Вернусь, нужно одному-другому менту ставить. Обещал, когда отпрашивался. По закону-то, не положено с химии ездить. Вот и нагрузился, как верблюд, жраньем и вином. Как все это дотащу – не знаю, – он жестом показал на узлы, рюкзаки и огромный чемодан, стоящий под окном у его полки.

– Сказала же, Саш, провожу тебя до самой спцкомендатуры. Значит, и волноваться нечего, – оборвала его Зина.

– Да, не веселые дела, – как бы подытоживая Сашин рассказ, заметил я, – давайте лучше спать укладываться. Утро вечера мудренее. Я отправился на свою верхнюю полку. Женя выключила свет, и купе погрузилось в ночь.

Я лежал на спине, подложив руки под голову, слушал стук колес и размышлял об услышанном. Из головы не выходила женина проблема. Она казалась мне гораздо сложнее, чем те трудности, которые выпали на долю Александра. Ей еще много придется походить по кабинетам, постоять в очередях, послушать всяческих нравоучений должностных лиц, прежде чем она чего-нибудь добьется.

Отпущенные судьбой 36 часов дороги окончились. Поезд подкатил к перрону Курского вокзала. Я помог Саше и Зине вынести их вещи из вагона. Им удалось поймать носильщика. Я попрощался с ними и вместе с Женей дошел до входа в метро. Тут наши пути тоже разошлись.

На московских вокзалах с добрых давних времен сохранилась замечательная традиция: поезда для посадки подают задолго до отправления, и пассажиры не спеша, устраиваются в вагонах, раскладывают чемоданы и сумки по полкам, даже в тех случаях, когда ехать предстоит каких-нибудь полчаса. Для меня же эти минуты особенно приятны. Вагон неподвижен. Все вокруг чужие, это все равно будто никого вокруг нет. Можно достать заветную тетрадь, положить ее на портфель, портфель на колени и писать, писать ровными и стройными строчками. Мысли идут покойно, ясно, так, будто и нет вовсе житейской сумятицы и суеты. Это конечно иллюзия, суета осталась за двойными стеклами вагона. Вот, качнется вагон, поезд тронется с места, застучат по рельсам колеса, мысли прервет дорожным вопросом попутчик, и, возможно родится новый сюжет для этой истории.

На этот раз новый сюжет не возник, а вдруг вспомнилось…

Стояла нестерпимая июльская жара. Поезд Новочугуевка – Хасан медленно пробирался по извилистой одноколейке, с трудом переползая с одной сопки на другую. Вагоны этого поезда были таковы, что я счел нужным описать их подробнее.

Pulman образца 1904 года вполне мог служить вагон-штабом командарма Блюхера, и с той самой поры ни разу не был в ремонте. Вентиляция отсутствовала, окна едва пропускали свет, так давно они не мылись. Духота сизыми клубами висела под потолком.

Пассажиры моего купе: старик и две древние старушки, разложив бесчисленное количество узелков, медленно ели, доставая из грязной сумки все новые припасы. За окном уже давно стояла ночь, а они и не собирались спать, несмотря на то, что в купе был погашен свет. Я завернулся в серую застиранную простыню, улегся на бок и заснул. Сколько я проспал, не знаю.

Проснулся я оттого, что поезд стоял. Купе поглотила ужасная темнота. Сквозь окно едва угадывались колючие кусты элеутерококка. Духота была нестерпимой. Я спустился с полки, чуть не наступив на старушку, сидевшую внизу и продолжавшую жевать, наощупь вышел из купе и пробрался к выходу из вагона. Дверь была растворена. Я вышел и вдохнул дурманящий запах южной ночи. Что-то влекло меня вперед, и я пошел, пошел напролом сквозь колючие заросли в плотной, как черная тушь, темноте. Я совершенно перестал ощущать время, и сколько я шел не знаю, только глаза стали привыкать к мраку, а, может быть, стало светлее, и я перестал натыкаться на кусты и деревья. Неведомо откуда, навстречу мне из ночи возник старец. Именно старец, а не старик! Одет он был в рубище, борода ниже пояса, сед до белизны. От волос его происходило свечение, и возможно было разглядеть его изможденное, но очень доброе лицо с глубокими голубыми очами. Он держал на цепи медведя, который тоже излучал сияние. В глазах зверя читался покой и доброжелательность. «Да это же Сергей Преподобный», – сообразил я.