Мариша Кель - Чао Ле

Вдоль дороги пышно раскинулась растительность всевозможных видов и цветов, но зелёный неоспоримо побеждал.

Также вдоль дороги, которую я с трудом называл «дорогой», тянулись совершенно жуткие километры проводов всяческой толщины и ширины. Вместе они создавали электрическую вакханалию, чёрный, резиновый бардак, остро режущий глаз, на фоне природных, буйственно цветущих красок.

Также резко контрастировали и выбивались из всеобщей нищеты и неопрятности дорогие блестящие авто.

У провалившегося домика с облупившейся и выцветшей на нещадном солнце краской тут же, под лучами того же солнца, сверкали, как правило, новенькие пикапы Ford или Toyota, которых в нашей стране почти не было.

Такой контраст меня озадачил и поразил: «Не в машинах же они живут?»

Позже я поделился своей наблюдательностью с Моном и получил странный, но удовлетворительный ответ.

Как оказалось, подобное существование – это философия и образ жизни местных жителей, сформировавшийся от их верований и их религии.

Буддизм несёт нам одну простую истину, как объяснил мне Мон. Нужно выбирать верный путь. «Средний путь» – путь знания, мудрости, разумного ограничения, отказ от земных желаний, просветление. Конечной целью этого пути является Нирвана – высшая благодать.

При этом, как я понял, буддизм не был одинокой религией в Тае. С ним мирно сосуществовали и другие: мусульмане, христиане и даже последователи Конфуция тоже имели место быть.

А что касательно мокенов, то они вообще исповедуют спиритуализм, мистические идеалисты… Они верят, что каждый объект во вселенной имеет душу и она прекрасна.

Но, на самом деле, прекрасны они сами, верующие в существование души у неодушевлённого, чудаки, сказочные существа далёкого королевства Сиам.

На сегодняшний день королевство Сиам уже давно переименовано: «Мыан Тхай», по-европейски – Таиланд. Но для меня оно навсегда останется королевством Сиам, королевством моей юной принцессы, моей гордой мокен – Лии.

Тем более я наконец-таки понял, откуда появились эти злобные, вечно недовольные создания – сиамские кошки.

Странные животные. И вообще, я всегда больше любил собак.

У меня была лайка по кличке Шарик. До сих пор помню его хвост фонтаном. Хороший был пёс.

Кость от рыбы с мерзким названием сайда застряла в его горле, в трахее, и долго он боролся, и мы боролись за его жизнь: капельницы, уколы…

Мне было лет девять, может, десять… Я лежал в своей комнате и обливался горькими слезами под музыку Morricone, которая гремела на всю квартиру.

Отец врубил, чтобы заглушить визги бьющейся в агонии собаки.

В какой-то момент визг стал непереносимым, я, не выдержав, выбежал к своему Шарику. Мой пёс лежал на кухонном полу и, истошно воя и визжа, лез на стену. Глаза его налились кровью, и прежде блестящая шерсть стала коричнево-грязной от сочившихся сквозь кожу крови и гноя.

Мать сидела в углу кухни и, отвернувшись к окну, тихо плакала. Она ещё долго проклинала себя за этот кусок рыбы, что дала Шаруше.

Отец завернул его в одеяло и унёс. Вернулся уже один.

Позже, через года два, я услышал, как он рассказывал в сильном подпитии своему другу на той же кухне, что самое страшное, что он сделал в своей жизни, – это зарезал свою собаку, избавляя её от страшных мучений…

Отец рассказывал, что смотрел, как потухли глаза его животного, и, вернувшись домой, не мог посмотреть в мои глаза…

А кошка бы выжила.

Такие мысли застали меня посередине всевозможно-синего, широкого, как сама жизнь, Андаманского моря.

Ветер нещадно трепал мои волосы. Мой нос уже точно сгорел и светил ярко-красным.

Наша скоростная лодка быстро приближалась к берегу, легко скользя по лазурно-голубому шёлку моря.

Высокие скалистые горы окружали остров со всех сторон, как бы ограждая поселение от всего мира. Могучие стражи сделали проход в деревню по суше совершенно невозможным.

За моей спиной, безжалостно разрушая иллюзию призрачного рая, прозвучал крик Стефа:

– Никакого электричества и ограниченное водоснабжение, полная изоляция от мира.

Стеф ободряюще хлопнул меня по плечу и пошёл собираться на выход. Я приподнялся со своего места вслед за ним и, повторно окинув взором картину девственной природы, обомлел.

Быстроходный катер нёс меня поистине к «раю». Никогда прежде не видя такого белого песка, такой лазурной воды, такого голубого неба и убийственно яркого солнца, я готов был признать, что свои тридцать шесть лет прожил зря. Я не видел ничего прекраснее. Царящее волшебство дополняло то ли видение, то ли невероятная реальность…

Она стояла на краю выступа высокой скалы и тянула руки к солнцу. Казалось, её руки ласково гладят ветер, а он играет с её чёрными, как смоль, разбившимися в воздухе волосами.

Ничего поэтичнее невозможно было представить и придумать. Говорят, существует лишь одна мера для таланта – воображение. В момент лицезрения этого я почувствовал себя совершенно бесталанным и даже более того: абсолютно бездарным «нехудожником», не способным ни фантазировать, ни мечтать. Напрочь позабыв о своём фотоаппарате, я не допускал даже мысли о том, чтобы передать в снимке то, что жадно пытались ухватить мои глаза.

– Кто это? – сам себя спросил я и приложил руку козырьком, закрываясь от солнца. Оно мешало своим светом разглядеть сияние тёмной звезды, которая повелевала ветрами.

– Это Лии, – ответил мне оказавшийся рядом Мон.

– Лии… – заворожённо повторил я.

– Да. Она дочь шамана Мадаха. Как прибудем, сразу отправимся к нему. Салоне привыкли к тому, что время от времени их посещают туристы и учёные, потому они не обратят на нас никакого внимания. Без одобрения Мадаха с нами даже не заговорят, – продолжал Мон, но я его не слышал.

Моё прекрасное «виденье» спрыгнуло с утёса скалы и скрылось в густых изумрудных зарослях. И только тогда я перевёл взгляд на своего собеседника.

– Что ты сказал? Салоне? – переспросил я, словно очнувшись ото сна.

– Так бирманцы называют мокен, – пояснил Мон.

– Ясно… ясно… А на каком языке с ними говорить?

Загадочно улыбнувшись и устремив свой взгляд в том направлении, где я только что лицезрел Покахонтас, Мон многозначительно произнёс:

– На языке души и жестов…

– Я серьёзно, английский?

– Немного, только с Лии, но она знает и ваш язык.

Моему удивлению не было предела. И давно забытое щекочущее ощущение радости от предвкушения зародилось в моём сердце.

– Откуда? – только и смог вымолвить я с дурацкой улыбкой на губах.

– Она Хонгкван.

– Что это означает?

– Хонгкван переводится как «дар».

– Она полиглот?

– Что это означает? – теперь уже удивился Мон новому слову.