Т. Абрамова-Милина - Знаки препинания. Он, Она и не только

Стоял холодный февраль. Госпиталь переезжал теперь чаще, чем раньше, не поспевая за наступлением советских войск. Ольгу и Анечку разместили в небольшом классе – госпиталь располагался в сельской школе. Специально для Ольги вызвали из Москвы известного нейрохирурга. Операцию назначили на завтра. Ольга лежала в кровати с бритой головой, в белой косынке из наволочки. Анечка играла в самодельном манеже на полу рядом с «буржуйкой». «Господи, что я сделала не так? Разве мало жизней я спасла? Что будет с Анечкой? За что, Господи? За что?» – заезженной пластинкой гудели в голове одни и те же вопросы. Ответом на них была тупая боль и приступы помутнения сознания.

Стоял холодный февраль. Госпиталь переезжал теперь чаще, чем раньше, не поспевая за наступлением советских войск. Ольгу и Анечку разместили в небольшом классе – госпиталь располагался в сельской школе. Специально для Ольги вызвали из Москвы известного нейрохирурга. Операцию назначили на завтра. Ольга лежала в кровати с бритой головой, в белой косынке из наволочки. Анечка играла в самодельном манеже на полу рядом с «буржуйкой». «Господи, что я сделала не так? Разве мало жизней я спасла? Что будет с Анечкой? За что, Господи? За что?» – заезженной пластинкой гудели в голове одни и те же вопросы. Ответом на них была тупая боль и приступы помутнения сознания.

Ольга задумалась о потусторонней жизни. Ей казалось, что вот-вот накатит страх смерти, охватит ужас, начнется истерика, но страха не было, только легкое отупение. «Это от лекарств». Она представила темное, сырое подземелье, огромную каменную дверь, покрытую плесенью и мхом, и себя, стоящую перед этой дверью, в больничной рубашке, босиком, с бритой головой, на которой запеклась кровь между грубыми швами. Нужно только толкнуть эту гигантскую дверь и шагнуть в темноту. Так виделся ей переход от жизни к смерти.

В комнате был прохладно. Окно напоминало картину в дешевой раме, на которой с каждым днем ярче проявляется морозная роспись, иней придавал узорам объем. Февральская вьюга тоскливо подвывала, перекрывая шум канонады. Стемнело. Низкая лампочка то мигала морзянкой, то гасла на время. Анечке еще не было года, она резво ползала, и сама играла нехитрыми игрушками, привыкшая к полумраку. Ольга сползла с кровати, расположилась рядом с дочкой на полу, взяла ее на руки, закутавшись в суконное одеяло, как в кокон, обняла ее крепко и нежно, прощаясь с ней заранее.

– Вот, мое солнышко, какая хитрая штука жизнь. Когда умер твой папа, я тоже хотела умереть. А теперь так хочу жить, радоваться вместе с тобой, но бог посылает мне болезнь, от которой нет спасения. Как же так, доченька? – Ольга пыталась представить, как будет выглядеть ее красавица дочка, когда вырастет. – Ты забудешь меня, станешь взрослой и красивой, а я не увижу тебя, не смогу помочь, не смогу научить тебя жизни…

Анечка засмеялась, ладошками обхватила ее лицо, пытаясь укусить за нос. Ольга гладила светлые локоны, целовала нежные щечки, вдыхала молочный запах детского тельца, чтобы запомнить его навсегда. «Я буду стараться, доченька, я буду стараться выжить… ради тебя». Анечка пускала пузыри и тыкала пальчиком в ее мокрые глаза. В комнату вошла пожилая санитарка, тетя Паша.

– Ну как ты, милая? – тетя Паша была одинокой и всем сердцем любила Ольгу и Анечку. Она была невысокая, круглолицая, с такой же круглой и мягкой фигурой. Черты лица у тети Паши были простые славянские, ничем не примечательные. Белый платок прикрывал ее извечную прическу – пучок на затылке. Движения Тети Паши были неторопливы и основательны, без лишней суеты. От нее веяло заботой и вековой женской мудростью.

– Тетя Паша, видишь, время мое пришло. Прошу тебя еще раз, не оставляй Анечку, сама ее к моим родителям отвези. Она к тебе привыкла. Чтобы в детдом не попала, когда меня не станет.

Тетя Паша взяла у нее ребенка, проверила ножки и спинку. «Холодные. Как бы ни застудилась». Посмотрела на Ольгу долгим взглядом, помогла ей подняться.

– Не гневи бога! Раньше времени на тот свет собираешься, – строжилась тетя Паша, потом вздохнула, уже мягче и тише сказала, – На все воля божья. Вспомни, какоть бывало: мы человека отпустить готовы, ан нет, он жить хочет и ведь живет. Так бывает, сама ить знаешь. Тебе жить надо. Об другом не думай. Давай-ка, отдохни, я Анютку заберу, зябко тут у вас.

– Я смирилась уже, тетя Паша, будь, что будет…, Анечку береги. – Ольга легла в постель, закрыла глаза, всем своим видом выражая отрешенность.

В комнату вошла молодая женщина, врач. Она была в госпитале недавно.

– Ну что тут у вас? Как Вы, Ольга Семеновна? Хирург уже едет, поехали встречать его…, – она посмотрела на Ольгу сочувственно, хотела выйти, но встретилась глазами с Анечкой, замерла на секунду в дверях, уходя, полушепотом сказала:

– Господи, какой ребеночек-то красивый, сущий ангел, – наклонила голову к груди, перекрестилась, как бы тайком, мелким крестом, чтобы никто не видел. – Такие долго не живут.

Тетя Паша услышала ее слова, одними губами ответила: «Тьфу на тебя, зараза!».

Ольга не слышала, погрузившись в свои мысли. Она вспоминала свою жизнь и все искала ответ на вопрос: за что? Мысленно просила прощения у всех, кого вспоминала. Лежа в полудреме, изредка открывая глаза, Ольга рассматривала убогую комнатку в серой штукатурке, как бы разделенную пополам. На половине вокруг ее кровати были только блеклые пузырчатые стены – глазу не за что зацепиться. На другой половине – иссиня-черное окно, замерзшее и припорошенное инеем, желтая дверь, классная доска, вдоль которой на веревке развешаны детские вещи. Они были единственным цветным пятном на фоне коричневой школьной доски. «Вот, – думала Ольга, – там, где все цветное – это жизнь. Это мой ребенок, это радость и надежда, а там, где я – все серо-белое – это смерть. Никто не знает, что смерть серая, а я знаю…»

Перед операцией врачи, сестры и санитарки под разными предлогами заходили в палату к Ольге. Все знали, что операция будет тяжелой, и она может не выжить. С кем-то Ольга поговорила на прощанье, с кем-то не успела – спала. Когда Ольгу повезли в операционную, больные и раненные, вышли в коридор, стоя молчаливым забинтованным караулом, провожая ее в неизвестность. Многим из них она спасла жизнь.

Операция длилась несколько часов. Во время наркоза Ольге приходили разные видения. Странное было состояние. То ли сон, то ли явь. То ей казалось, что она слышит голоса хирургов. То будто она сама с кем-то разговаривает, то белый плотный туман надвигался на нее чудными образами, не давая смотреть и дышать. Туман рассеивался, она оказывалась в разных местах, знакомых и незнакомых. Ей хотелось остановить эту карусель картинок, но они менялись сами по себе. В очередной раз она увидела сквозь туман знакомый пригорок на берегу реки. Они любили там бывать с мужем. Ольга подошла к реке и увидела мужчину, сидящего на пригорке. Муж! Он был в военной форме. Сидел и курил. Ольга бросилась к нему, хотела обнять, но он жестом остановил ее, не позволив подойти ближе. Кивнул, улыбаясь и прищуриваясь, как всегда, долго смотрел ей в глаза. Они умели так разговаривать, молча, просто глядя в глаза друг другу. Потом он встал, посмотрел на нее серьезно, слегка помахал рукой и отступил в туман. Силуэт его растаял. Пригорок утонул в белой пелене. Туман опять наползал, клубясь, теперь он был похож на полупрозрачные облака.