Валентин Пампура - Небольшие истории

– Чёрт, этот запах, совершенно невозможно сосредоточиться.

– Да, – Бросает работу второй – Просто голова кругом идёт от таких ароматов.

– Я бы сейчас, выпил, да покушал. Да так покушал, что бы в животе ангелы запели.

– Да, хорошо бы сейчас червячка заморить. Картошечки жаренной с мяском.

– И ещё бы туда грибочков так это с лучком покрошить. Что б это, взял его на вилочку, а он такой аромат издаёт, что мама не горюй.

– А если ещё туда сметанки домашней.

– И всё это на сальце поджарить, так потихоньку, на малом огне, что б румянилась.

– Господи да под водочку, под холодненькую.

– Да огурчиком её родимую солёным. Хрум, хрум, хрум. Ой, ё…

– А если ещё авокадо…

– Какой ещё авокадо?

– Ну, это, зелёный такой мягонький.

– При чём тут авокадо. У нас картошка, жаренная с грибами. Куда авокадо.

– Ну, я это, люблю авокадо.

– Ну и люби, чего ж его в картошку с салом пихать.

– Я, это так просто, не к картошке было сказано.

– Что просто? Ты понимаешь, что весь аппетит мне испортил своим авокадо.

– Так, я это, я думал.

– Меньше бы ты думал, работай, давай. До обеда ещё час.

– Давай, поднажми, ещё чуть, чуть, аккуратнее, не попорть – Четверо грузчиков поднимали по лестнице пианино. Пианино было старое и не влезало в лифт. Они несли его по лестнице, останавливаясь на небольшие перекуры.

– Я когда ещё пацаном был, меня на музыку отдали, шесть лет по классу фортепьяно отучился. Потом в училище три года. Пока не бросил. С тех пор терпеть не могу музыку.

– Держи ровней, не расслабляйся. Как сейчас помню…

– Ну, ну, не вали. Ровней держи.

– Так вот, вся ребятня во дворе гуляет, а я сижу за пианино и гаммы долблю. Как же они мне тогда осточертели. Верите до сих пор сняться.

– Стоп, какой этаж?

– Четвёртый.

– Сколько ещё?

– На восьмой нам.

– Япона мать. Не могли скрипку купить. На восьмом то этаже.

– Так вот сниться мне, что я стою, а у меня под ногами клавишы. Белые и чёрные. И только я делаю шаг, а они звучат. И ведь какая штука. Я шагаю, а из-под ног, гаммы вылетают. Вылетают, это значит, и вьются вокруг меня. Я бежать, а они за мной. И не скрыться мне от них никуда. Верите, просыпался в холодном поту. Так меня эта музыка достала.

– Сколько ещё?

– Два пролёта.

– Так вот столько лет меня эта музыка мучила. А теперь ещё и наверх её тащи.

– Да, судьба.

– Шабаш. Звони.

Они звонят в дверь. Но никто не спешит открывать.

– Может, нет никого?

– Может, и нет.

– Так, ты значит у нас пианист?

– Паганини.

– Давай покажи нам, что можешь.

– Да я уже и забыл всё.

– Ладно, не ломайся, давай.

– Ну не знаю – Он открыл крышку. Чёрно-белые клавиши, разложенные в строгом порядке, смотрели на него.

– Ну… – Тонкие пальцы коснулись клавиш, и они задвигались, заполняя подъезд переливами. Он касался клавиш, а пальцы, словно проснувшись от глубокой спячки, летали над клавишами, и счастье наполняло его. Поднимая всё выше и выше, туда, где живёт сама музыка. Это продолжалось до тех пор, пока он не остановился. Тогда музыка смолкла и он заплакал. Он плакал тихо, закрыв лицо руками, и только плечи вздрагивали в такт его тихим, всхлипываниям.

Это было крепкое сочное зеленое яблоко. Когда зубы входят в его плоть сок вырывается наружу и устремляется по языку к небу. Кисло – сладкий, бодрящий, яркий как вспышка фейерверка на темном небе. Он захватывает и притягивает к себе как поцелуй женщины как глоток свежей ключевой воды в жаркий изнуряющий день. Упругая мякоть рассыпается во рту, заполняя его свежим прохладным соком заставляя все вкусовые рецепторы отдаваться безудержной страсти утопать в этой вакханалии вкусовой джазовой импровизации. И вот испытав первый восторг вдохновения, ты стремишься ощутить его, снова и снова, поднимаясь все выше, и выше, к вершине блаженства. К нирване вкусовых ощущений. Но вот яблоко постепенно тает в твоей руке. Последние вспышки гаснут, и страсть захватившая тебя утихает. Какое то время ты сидишь неподвижно, не понимая, что же с тобой произошло. И только слабый металлический привкус напоминает тебе о былой страсти.

Земля была мягкой и теплой. Лопата входила, легко выбрасывая на поверхность жирные распадающиеся комки. Солнце светило ярко весенние деревья сверкали маленькими липкими листочками. Ошалелые от весеннего солнца носились воробьи. Все жило, дышало и бурлило в это утро. Было приятно ощущать, как лопата входит в мягкий жирный чернозем, оголяя корни деревьев и красных извивающихся червей. Мы закончили работу и сели на зеленый ковер, сотканный из тонких и теплых травинок. Мы наслаждались весной солнцем и выполненной работой увенчанной большой черной кучей земли возле аккуратно вырытой ямы.

Расслабленные приятной истомой мы смотрели на синее небо на бурлящую вокруг жизнь и чувствовали, как травяной ковер щекочет нам ладони. А потом пришла машина, это был старый грузовик с полустертыми номерами. Описав круг, он подошел задом вплотную к яме. Из него вышла женщина и направилась к нам. Подойдя к бригадиру, она отдала ему бумагу, он оглядел ее и кивнул нам на грузовик. Мы подошли к нему и открыли задний борт. Посреди кузова стоял грубо сколоченный деревянный гроб. Мы поднялись в кузов. В желтом едва отесанном ящике лежала старуха лет восьмидесяти с острыми заточенными скулами с ввалившимися глазами и тонкой прозрачной кожей изрезанной мелкими морщинами. Ее восковые руки были аккуратно уложены на старое одеяло со штампом стардома. Снимайте, скомандовала приехавшая в грузовике женщина. Мы подняли гроб, и лицо старухи качнулось, руки вздрогнули. Мы поставили гроб рядом с ямой, и только теперь наша яма обрела зловещий смысл. Какое то время солнце еще скользило по безжизненному лицу, пока крышка не стала место. Стук молотков эхом разлетелся, вокруг, распугав воробьев. Он эхом пролетел над землей, и растаял в голубом небе. Гвозди легко вошли в свежую сосну, сверкая серебреными шляпками на солнце. Покачивая на ремнях, мы спустили его в яму. Потом женщина сказала – Пусть земля будет ей пухом – И бросила горсть земли. Все последовали ее примеру. Лопату за лопатой мы забрасывали землю в яму. Сначала она падала, гулко, ударяясь о дерево, а потом до нас доносился только звук рыхлой земли. Закидав яму и выровняв бугор, бригадир воткнул палку с номером захоронения. Потом женщина достала бутылку водки, и разлила всем по стаканам. Мы выпили. Женщина села в грузовик и уехала, а мы пошли по домам. Захмелевший я шел по цветущим улицам наполненными пением птиц и стрекотанием кузнечиков. И вдруг, от всего этого буйства жизни, от выпитого и увиденного, меня стало тошнить. Меня рвало прямо на обочину в свежую еще не тронутую временем траву. Боль гнула меня с каждым новым спазмом. Освобождая от всего лишнего.