Creative Writing School - Пашня. Альманах. Выпуск 4

– Ты понял, ушлепок?

Компания также быстро растворилась, как и появилась, а бабушка, продающая рядом малину, стала причитать.

Драки не были чем-то новым и регулярно происходили на моих глазах, но внезапность поединка и его исход меня потрясли. Мы с Варей сидели, не шелохнувшись, еще несколько минут, пока взрослые помогали Толяну подняться. Он брезгливо вытирал с лица кровь и плевок, смешанный с его слезами, выступившими на глазах от злости и обиды. Спустя несколько мгновений Толян оттолкнул взрослых и сбежал. Видимо, всё, что ему хотелось – это скрыться от тех, кто стал свидетелями его унижения.

Мы с Варей стали медленно собирать разбросанные открытки. Я взяла ту, на которой вперемешку с симпатичными цветастыми домами были понатыканы березы, повозила глянцевой стороной по траве, чтобы смазать грязь – под моей рукой оказался хрустящий комок, смятые бледно-зеленые купюры, которые выпали из Толиного кармана.

– Баб Насть. А Толя выйдет? – я стою у входа в дом, где Толян живет со своей семьей. В руках у меня открытки, а в кармане доллары. Его бабушка встала в дверях, внутрь меня не пускает и смотрит с недоумением.

– Тоооооляяяя! К тебе пришли, – кричит она куда-то назад и добавляет: – Невестааа!

Я краснею. Под рукой баб Насти, которой она опирается о дверной косяк, проскочил, согнувшись, брат Толяна.

– Пусть проваливает! – доносится из дома.

– Завтра приходи, – говорит бабка и закрывает дверь.

Но я не собираюсь сдаваться. Когда ее шаги затихают, я обхожу дом с другой стороны. Я двигаюсь медленно и аккуратно, чтобы не помять клумбы с цветами, и оказываюсь под окном комнаты, где, как мне кажется, живет Толян. Я забираюсь на полено, которое лежит рядом, чтобы посмотреть, действительно ли он там, внутри. Да, валяется на кровати и смотрит в потолок. Окно приоткрыто, и я стучу по раме, а потом зову: «Толяяян».

Он подходит к окну, вид у него рассерженный, так что я стараюсь не пялиться на его побитое лицо.

– И чего тебе?

– Вот, это твое, – я протягиваю ему пачку открыток, а затем на подоконник вываливается и комок долларов, который мне даже не хватило духу расправить по дороге – ведь не мое, чужое. Домой к Толяну я пошла не сразу, ведь ужин у меня тоже по расписанию. Всё это время деньги, притягательные, грели мне карман. Я стараюсь удержать равновесие на полене.

– Спасибо, – говорит Толян неожиданно, я удивлена, впервые услышала от него слова благодарности. Он любовно расправляет купюры и вдруг протягивает мне два доллара: – Твоя доля. Мороженое купи себе там. Ну и Варькина, за лак ей отдай.

Я не знаю, что сказать, хватаю деньги, пока он не передумал, и в этот момент, покачнувшись, грохаюсь с полена и оказываюсь ровно на клумбе с цветами. Локоть саднит, на него я приземлилась не слишком удачно, но всё, что мне хочется – это смеяться, вдыхая аромат раздавленных цветов. Небо надо мной стало чуть темнее, контрастнее, совсем скоро закат. Толя выглядывает из окна:

– Муха, ты чего?

«Лев Толстой» всегда отплывал на закате, а мы никогда не упускали возможности его проводить. Выходили на берег, слушали музыку, которая доносилась с палубы. Теплоход покидал наш город, разрезая волны и тяжелое закатное солнце – оранжевые лучи обрамляли корабль и подсвечивали, будто это самая красивая и ценная вещь на земле. В этот момент мы немного завидовали пассажирам «Льва Толстого» – ведь они уезжают, а мы остаемся на берегу, испытывая легкую и приятную грусть.

– Как думаешь, мы когда-нибудь отправимся в путешествие? – спрашиваю я Варю. Мы ушли далеко за ручей, туда, где начинается лес, и, возможно, не успеем вернуться засветло.

Варя пожимает плечами. Она сидит на корточках, в руках небольшая лопатка, обычно мы используем ее, чтобы накопать червей для рыбалки, но сейчас она нам нужна для совсем другой цели. Мы вырыли небольшую яму, чтобы сложить туда все наши сокровища в жестяной коробке: две купюры по одному доллару и другие сбережения, в основном мелочь.

Прежде чем закопать клад, мы еще раз проверяем ориентиры – пять шагов в сторону воды от сухой, накренившейся березы. Втыкаем в землю гладкие прутья, украшаем все сверху блестящими камнями.

– Это будет наш секрет, запас на черный день. Обещаешь, никому не говорить? – спрашивает Варя.

– Конечно.

Однажды осенью, много лет спустя, я гуляла вдоль воды у речного вокзала в Москве. У причала стоял скромный теплоход. Я прочитала название и замерла: «Лев Толстой». Не знаю, был ли это тот же самый корабль, который произвел на меня такое впечатление в детстве, но выглядел он старым, бледным, неопрятным рядом со своими более современными собратьями.

Детские воспоминания – вообще странная штука. Почему теперь этот теплоход кажется мне таким маленьким? Сейчас, погружаясь в то время, я уже не могу отличить фантазии от правды. Я смутно припоминаю, как «Лев Толстой» приходил в наш город, кто был на его борту, и что продавалось на рынке у пристани. Отчетливо я помню лишь наш клад, закопанный у ветхой березы, хотя мы так и не нашли его потом, вернувшись к тайнику через несколько недель.

Порой идти трудно. Сомневаешься, прицениваешься – а что, если так или вот эдак. А иногда сила какая-то несет, будто не ты решаешь, а так надо, и все тут.

хорошая сладкая девочка

Меня ошпарило этим «зачем», только когда за спиной лязгнули ворота с короной из колючей проволоки. Я застываю на узкой дорожке, смотрю на это холодное, этажей в семь, серое здание, как крепость изрезанное решетками и едва видными провалами окон, и не могу идти. Между нами поле снега. Оно слепит ровной белизной и сверкает микроскопическими солнцами, и все вокруг кажется еще темнее и мрачнее. А в центре дракон – зеленая четырехногая вышка, – и я чувствую себя мишенью: знаю, там, в его пасти, сидит караульный с автоматом и, может быть, целится прямо в меня. От этой мысли ноги сами несут дальше, по узкой тропинке, истоптанной вынужденными паломниками с тяжелым грузом в руках и на душе.

Внутри такая будничная суета, что страх отступает. Кто по лавкам расселся, кто подоконник под стол приспособил. Я презираю их почти так же, как тех, кто их ждет. В каком-то смысле они подельники и виновны в желании облегчить жизнь людям, которым и жить-то непозволительно. Перебирают свои жалкие гостинцы, шуршат шепотками и одноразовыми пакетами, пересчитывают дешевые сигареты. Здесь одна я без подношений. Вроде как не просить пришла, а брать, что причитается, да залежалось.

ты же никому не расскажешь?

Пахнет талой грязью, все до высоты человеческого роста покрыто той же плотно-зеленой лоснящейся краской, которой хватает и на подъезды хрущевок, и на детские поликлиники, и еще бог знает на что. Лицом к стене униженно нагнулась необъятная женщина в красном берете, украшенном катышками и аляпистой брошью, и голос такой плаксивый, будто заупокойную читает. Встаю за ней. Надежно защищенная от посетителей решеткой и толсто намазанной косметикой женщина выдает мне формуляры. Обходимся без объяснений – ее больше заботит серый, будто из кошачьего пуха, платок, норовящий съехать с аляпистой блузки. Бумаги на первый взгляд ничем не отличаются от сотен, подписанных за всю жизнь – я такая-то, серия-номер, проживающая по адресу, место для подписи. И только на последнем листке, спрятавшемся в конце будто для усыпления бдительности, снова впадаю в оцепенение. Собственноручно расписаться в том, что в места строгого режима я отправляюсь добровольно и претензий ни к кому не имею, оказывается многим сложнее, чем пройтись под прицелом невидимого снайпера. Хотя, это и правда: никто даже не знает, где я сейчас, почему сорвалась за сотню километров, какие такие срочные дела у меня возникли в северной глуши.