Creative Writing School - Пашня. Альманах. Выпуск 4

– Молчи, Василий, – говорила бабушка. – Ты ничего не понимаешь…

На мое двенадцатилетие она связала для меня белое платье с ярко-оранжевым жаккардовым узором, думая привести этим в восторг. Я с кислым видом потрогала колючий воротничок и отошла.

– Ты ничего не понимаешь, Яна, – сказала, сконфузившись, бабушка.

Мама посмотрела на меня строго. Пришлось снять свои единственные вареные джинсы и надеть это нелепое платье. В нем я весь свой праздник чувствовала себя неловко.

Чтобы не обижать бабушку, мама требовала, чтобы ее жилетки с шарфами мы с сестрой надевали в школу. В школьной раздевалке, в самом дальнем и темном углу, я незаметно снимала вязаные вещи и прятала их в ранец, чтобы не быть высмеянной одноклассниками. Колючие жилетки совсем не шли к джинсам «мальвинам» и коротким джинсовым юбкам с белыми оборочками, которые в девяностые годы пришли на смену советской школьной форме.

В 1953 году вешалка вместе с керосинкой и балалайкой переехала в новую комнату. Это был маленький милицейский городок в пригороде Москвы. Его так и называли – Милицейский поселок. Теперь вместо старой армейской формы на вешалке часто отдыхал шерстяной китель синего цвета, на стоячем воротничке строго алел форменный кант. Хозяин кителя больше года назад, нашатавшись по московским улицам, нашёл работу: стал опером в уголовном розыске. Шелковые креп-сатиновые и шерстяные платья с машинным кружевом «ришелье» его жены-учительницы теперь висели в обшарпанном зеркальном шкафу. Вешалка коротала вечера с угрюмым зонтом-тростью, парой вязаных шарфов и замысловатой шляпкой, на которой желтела янтарная брошка-тюльпан.

Выучив за сорок лет в своей школе не одно поколение детей, бабушка обзавелась массой знакомых.

Для нее было большим удовольствием каждый раз, встречаясь с ними, подробно расспрашивать об их жизни, а потом, кормя нас с сестрой гречневой кашей с котлетами, в деталях пересказывать эти истории.

Меня вовсе не увлекали эти чужие примеры «жизненного опыта». Я любила приключенческие романы с погонями, любовью и сокровищами.

Однажды бабушка дала в долг большую сумму денег, отложенную на что-то очень важное, какой-то Татьяне Степановне.

– Лучше бы Татьяна Степановна на работу устроилась, а не жаловалась бы и денег бы у тебя не просила. Ты уверена, что она вернет? – сердито спрашивал дедушка.

– Ты ничего не понимаешь, Вася, – деликатно возражала бабушка. – Она очень хороший человек. Я выучила двух её дочек, они закончили школу с отличием, поступили в институты. Сама она бывшая актриса, играла в московском театре. Ты бы послушал, как она интересно рассказывает о театре и актерах. Это совсем другая жизнь, не то, что наша…

– Да мне-то что! Теперь всем, кто играет в театре, давать в долг?

– Ты ничего не понимаешь, Вася, – печально повторяла бабушка и уходила в свою комнату вязать новую колючую жилетку.

Деньги Татьяна Степановна долго не отдавала, а когда вернула, они оказались обесцененными инфляцией бумажками.

Я любила книги про пиратов, и бабушка подарила мне волнистого попугая Чеха с кривым крепким клювом. Почему я должна была восхищаться тем, что у него хохолок короной и огромная борода из перьев, до сих пор считаю невыясненным. Мне совсем не нравилось просыпаться раньше всех от его неразборчивой скрипучей болтовни и кормить его скорее, чтобы заставить замолчать неугомонную птицу. Через три месяца я привела в исполнение адский план – открыла дверцу клетки, надеясь, что попугай сейчас же улетит. Но проклятый Чех безмятежно сидел на жердочке. Впрочем, открытая дверца оказалась полезна: ночью кошка задрала попугая, принеся мне облегчение, а бабушке горе и тихие слезы. Позже я узнала, что можно было избежать утренних побудок, просто накрывая клетку с птицей на ночь тряпкой. В темноте попугаи видят плохо и под покрывалом быстро засыпают.

В память о деревенской жизни бабушка собирала керосиновые лампы. Несмотря на то, что первая электрическая лампочка зажглась в подмосковной деревне Кашино в 1920 году, главным видом освещения в деревнях до шестидесятых годов двадцатого века оставались керосиновые семилинейки. От бабушки я узнала, что фитиль таких ламп в ширину равняется семи русским линиям, каждая линия равна десяти точкам, или 2,54 миллиметрам. Родительскую семилинейку она практично захватила с собой при переезде в Москву.

Бабушка высматривала керосинки в комиссионках, долго торговалась и, если цену получалось хорошо сбить, торжественно их покупала.

Гостям она первым делом гордо демонстрировала свою коллекцию. Фонарь «Летучая мышь», лампа Игнатия Лукасевича, калильная лампа с подогревом воздуха, «стенник» с подвесом, кольцевая горелка и, конечно, любимая неприметная семилинейка. Лампы важно стояли на кухонной полке, освещенные электричеством, пылились и мешали всему семейству.

Бабушка никогда их не зажигала. Берегла керосин для компрессов от ангины: разогревала его в сотейнике, смачивала марлю и прикладывала к шее. Сверху шея обматывалась старым вязаным шарфом в сине-белую полосочку.

Брошка-тюльпан тоже имела свою историю. Вот что рассказывала бабушка: «После окончания педучилища, за пару лет до того, как я вышла замуж за дедушку и переехала в Москву, меня с подругой отправили работать по распределению в Сибирь. В деревню Утьма. Там жили раскулаченные в тридцатые годы крестьяне из Прибалтики и поволжские немцы. Я учила их детей. Деревня была большая, в сто пятьдесят одинаковых домов. Жили они там хорошо, кулаки хозяйство вести умеют, коровы у всех. Курам, правда, было холодно зимой, и держали их в это время под столами в домах.

Летом по утрам было холодно, а днем жарко. Комаров тьма, но жители, несмотря на это, собирали в лесу кедровые орешки и сдавали их в колхоз. Никто не имел права уйти дальше пяти километров от деревни. Чтобы выехать до районного центра – тридцать пять километров, – нужно было брать разрешение.

Мы с подругой жили в съемной комнате у учителя физики. Они имел связь с браконьерами и покупал у них мясо лося. Другого мяса не было. Да и это мы редко ели.

Я понравилась там литовцу Витаутасу. Я Витей его называла. Худенький был очень. Провожал меня. А русскую грамоту плохо знал. Я его учить стала. Он на занятия через раз приходил. Приготовлюсь порой к уроку – а он не приходит. Работа в колхозе тяжелая была. А по весне явился свататься и принес эту брошку. Не знаю, как она у него сохранилась. Отец его был известным до революции ювелиром в Вильнюсе.

– Таких тюльпанов из янтаря мало на свете, – сказал мне Витя. – Папа считал, что их обладатели обязательно будут счастливыми. И не только они, но и каждый, кто притронется к тюльпану.