Creative Writing School - Пашня. Альманах. Выпуск 4

Я ему согласия не дала, но подарок взяла.

Мне там погода не нравилась, да и в магазинах нечего было купить, кроме карамельных подушечек. Люди выживали за счет личного хозяйства. Я не хотела после уроков еще за огородом и курами присматривать. Да и в город не выберешься.

Летом на каникулах я поехала домой и дедушку встретила. Он посватался, и мы сразу расписались. Это был для меня единственный шанс не возвращаться в Сибирь.

А позже я поняла, как я любила Витю. Когда разрешили выезжать из Утьмы, он разыскивал меня, приезжал к нам в деревню, а я уже в Москве была. Так он в Москве нашел меня. Но разве я брошу мужа? Это же позор для него и для меня на всю жизнь. Вот так, внученька, я всю жизнь я прожила с нелюбимым мужем и счастливой брошкой».

Однажды зимой мы с сестрой, вернувшись из школы, застали в коридоре довольного носильщика, заработавшего хорошие чаевые. На полу стояла, завернутая в газету, странного вида вещь.

– Что это такое? – спросила я.

Дедушка топтался рядом и смотрел на этот предмет с беспокойством. Рогатая вешалка еще больше накренилась от тяжелых зимних тулупов и дубленок, мне показалось, что она охает и ахает от тяжести. Бабушкины темно-карие глаза в лучиках морщин сияли гордостью.

– Увидите, – загадочно проговорила она. – Только перенесем ее в мою комнату.

Весила лампа, как старый дедушкин телевизор. Она напоминала огромный кактус, увенчанный стеклянным матовым полушарием.

– Редчайшая лампа, девятнадцатый век, – торжественно провозгласила бабушка. – Я торговалась целый час, пока мне не уступили.

– А я подумал, что глобус, – озадаченно вставил дед.

– Не правда ли, – подхватила бабушка, – прекрасная вещица. Ну, как думаешь, Яна, сколько она стоит?

– Семь тысяч, – предположила я. – Но ее некуда ставить, и она нелепо будет выглядеть в твоей комнате.

– Много ты понимаешь! – парировала бабушка.

Дедушка сел в уголок и растерянно заморгал глазами. Бабушка подошла к деду, нагнулась и, как бы оправдываясь, поцеловала его в лоб.

Лампу-кактус бабушка решила использовать по назначению и оживила ее, налив керосин. Мне показалось, что лампа почувствовала себя снова молодой. Керосин вскоре потек, отравляя воздух. Дед лампу починил. Но лампа не поняла чужеродного вторжения и на всякий случай замерла, втянув в себя громадный черный фитиль. Бабушка вытащила застрявший шнур пинцетом для бровей и снова зажгла. Лампа обрадовалась и решила рассказать о своей жизни во всю силу: фитиль так разгорелся и начадил, что дым просочился в подъезд. Проходившие мимо соседи даже позвонили, чтобы узнать, не горим ли мы и не нужна ли помощь. Лампе не дали выговориться, вылив на нее кувшин воды.

Через неделю, когда высох фитиль, бабушка снова зажгла волшебную лампу. Пыл ее поутих после затопления. Язычок огня стал крохотным, он язвительно прищелкивал, освещая выцветшие фотографии, кружевные салфетки. От керосинового огонька вещи отбрасывали причудливо змеившиеся тени. Фарфоровые статуэтки на полках создавали вокруг сказочный мир. Бабушка дышала удушливым запахом керосина, завороженно смотрела на огонь и позвякивала металлическими спицами.

Нам с сестрой нравилось наблюдать за живым огоньком. Горящая лампа отражалась в оконном стекле, подмигивая одинокому уличному фонарю. А мама переживала, что запах керосина от старой лампы может навредить нашему здоровью.

Как-то раз мы с сестрой вошли в бабушкину комнату и удивились: под старыми фотографиями было пусто. Взлохмаченная бабушка, понуро опустив голову, сидела на кровати, а мама деловито вытирала пыль.

– Что ты с ней сделала? – спросила я маму.

– Продала.

– Много дали? – подала голос молчавшая прежде бабушка.

– Тысячу. Только не они дали, а я… Чтобы ее унесли. Детям вредно дышать керосином.

По комнате прошелестел бабушкин подавленный шепот:

– Много ты понимаешь!

Теперь она умерла, моя бабушка. Старую вешалку вместе с коллекцией керосинок отнесли на помойку, а счастливую брошку с янтарным тюльпаном мне удалось оставить себе.

Только мне все время кажется, что бабушка дома. Вот позвоню в дверь, и она откроет.

Ночная вахта. Очень темно. Луны нет, поэтому погружение в вакуум черноты полное. Хотя, если побыть на мостике минут тридцать, то человек превращается в кошку. Он уже чувствует себя уверенно: не натыкается на всякие препятствия и не спотыкается. Многое становится видимым. Звезды на небе как будто устроили сумасшедший спектакль. Знакомые созвездия раскинулись во все стороны. Большой Пес с выскочкой Сириусом, Орион – четкий и узнаваемый со своим поясом и кинжалом, всяческие дельфины и ковши, ковши. Если смотреть на звезды долго, обязательно увидишь, как проносится метеорит. Временами он чиркает по небу довольно ярко: вдруг встрепенешься и примешься загадывать желание. На тягучей океанской воде от носа судна усами расходятся мерцающие неоновые бело-зеленые волны. Это светится планктон и всякая морская мелочь.

Иногда ночь наполняют назойливые вопли иранских рыбаков по VHF: «Ship captain, ship captain! Left side, left side!» Или: «Right side, right side!» 1 1 Капитан судна! Налево! Направо! (англ.) Они орут, чтобы большое судно не наехало на их сети, расставленные повсюду. Эти крики совершенно не волнуют вахтенных. К ним уже настолько привыкли, как будто это какой-нибудь орнамент на стене мечети. Переговоры судов в порту Фуджейра тоже стали реже и глуше, больше не докучают. Через пару часов будет поворот, и судно пойдет Ормузским проливом.

На мостике второй помощник Василий Саблин и матрос, индус с коротким именем Ваз. Саблин обычно не разговаривает с Вазом, потому что тот из деревни, плохо знает английский и очень пуглив.

Вдруг у дверей возникло какое-то шевеление и послышалось: «Разрешите?»

Саблин выглянул за шторы, огораживающие мостик от освещенной штурманской 2 2 По-английски звучит точнее – chartroom. Потому что в этой части мостика – стол с картой. . Там стоял четвертый механик Никита, он же Клавиш. Его так назвали из-за часто употребляемого, модного в каких-то туманных молодёжных кругах, словечка «клавиш», что означало «приятель», «тип», «кадр». Никита отпустил бороду, но по молодости она была очень редкая и имела цвет пакли. На нем была бело-ржавая дырявая майка и сермяжные шорты.

– Добрый вечер. Разрешите?

– Привет, Никита. Не спится?

– Вот, – произнес Клавиш и показал правый кулак, щедро обмотанный бинтами и представлявший собой небольшой мячик.

– Ого. Что с рукой?

– Да вот, непруха. Ладонь разрезал. А мастер замотал лейкопластырем и забинтовал. Сказал, что в порту в больницу отправит.