Эмма Буяльская - Ореховая роща

– Нужно идти в чайхану, – подумав, предложил Хашим-ака. – Там собираются вечером старики, и что они скажут, то и будет законом для всей махалли.

– Я не готов к этому: не знаю языка, не знаю обычаев, боюсь сделать что-то непоправимое.

– Это они боятся тебя, – засмеялся Хашим. – Тебе, наверное, говорили, что ты похож на Берию. Даже очки носишь такие, как у него. Да ещё ты такой крупный, большой, ходишь, как живой монумент, разговариваешь медленно, только глаза на лице живые, даже губы не двигаются. Как будто свысока со всеми разговариваешь. У нас таких боятся и сразу подчиняются, недалеко от феодализма ушли.

– Да это у меня после операции на челюсти и после детского полиомиелита, – начал оправдываться Илья Маркович. – Ещё подростком был, пока молчу – лицо нормальное, а как начинаю говорить, пол-лица как парализовано.

– Это неважно, почему, – продолжал посмеиваться Хашим. – Главное, что тебя все видят, признают и невольно побаиваются. Как будто ты имеешь право быть главным. Так что не бойся. Наш народ очень гостеприимный. Гостю обязательно предлагают чай. Почётному гостю подают пиалу – чашку для чая – на ладони правой руки, поддерживая локоть левой рукой и слегка наклоняясь. Чем почётнее гость, тем меньше напитка – здесь летом жара невыносимая, нужно много пить, а если чая слишком много, его пить невозможно, он долго остывает при жаре больше сорока градусов. Поэтому и наливают по одному-два глотка, чтобы быстрее жажду утолить. В чайхане нет столов и стульев, сидят на скрещенных ногах или полулежат на деревянных супАх – помост типа очень большой и широкой кровати, застеленной коврами или стёгаными одеялами с бархатными подушками. В середине супЫ расстилают дастархан – скатерть – либо на низеньком столике, либо прямо на коврах-одеялах. У нас в чайхане – столик. Разговор нельзя начинать сразу. По этикету положено начинать беседу на общие темы: как здоровье, как дети и другие домочадцы, какие новости и т. д. Я дам знак, когда можно говорить о детдоме. Тебе с твоим весом и без привычки будет трудно долго сидеть, поджав под себя ноги. Поэтому лучше возлежать, полулежать – Хашим показал, как лучше устраиваться за дастарханом.

– Просто римские патриции, – удивлялся Илья Маркович. – Тогда же ещё не было столов и стульев, поэтому на всех пиршествах тоже возлежали.

Потом Хашим-ока рассказал, как принято у мусульман, согласно Корану, относиться к беженцам, и даже показал, в какой части Корана предписываются правила. На следующий день ближе к вечеру Илья Маркович, взяв с собой вцепившегося в него Серёжу, отправился в чайхану. Серёжа, шестилетний дошкольник, ещё в то время, когда они проходили карантин, как только первый раз встретил Илью Марковича, кинулся к нему с криком «Мама!», и они долго-долго сидели, крепко обнявшись, без всяких выяснений и объяснений. Видимо, оставшийся вдруг без родителей ребёнок так настрадался от своей беспризорности и никомуненужности, что взял в свои руки ситуацию, так сказать, и как только почувствовал, что именно вот этот человек может защитить его от страшной непонятной реальности, так сразу и определил родственные отношения. Может быть, в прежней жизни и не было папы, или роль папы была незначительной, а мама была всем в его маленькой жизни, но он никак не хотел называть Илью Марковича папой. Другие маленькие дети смотрели на эту парочку с хорошей завистью, а ребята постарше объясняли Серёже, почему он должен называть Илью Марковича папой. Он соглашался с ними, громко, вслед за ними повторял: ПА-ПА, и сразу шёпотом исправлял такую несправедливость: ма-ма. В детском доме он уже называл его папой, и после этой истории все взрослые и дети за глаза называли своего директора Папой, а позже – наш Па.

Место для чайханы, где можно было отдохнуть от изнуряющего дневного зноя, было выбрано идеально: на берегу небольшого, метра на два шириной, канала, через который были уложены доски с расставленными на них супами. Земля вокруг с обоих берегов уже несколько раз была улита водой из канала. Деревья вокруг затеняли всё пространство от уже заходящего солнца. Было тихо и прохладно.

– Ассалом алейкум, – приветствовал всех Илья Маркович, приложив руку к сердцу. – Я директор детского дома, зовут меня Илья, фамилия – Либман, пришёл знакомиться с вами. Мы ваши гости.

– Это мой папа! – громко заявил вдруг Серёжа, как будто кто-то хотел забрать у него этого папу. Он крепко держался за крупную руку Ильи Марковича, с отчаянным вызовом смотрел на взрослых и вроде бы даже заслонял своей спинкой папу.

– У меня сейчас 100 таких сыновей и дочерей.

Лучшего начала для встречи и переговоров и нарочно бы не придумалось.

– Ва аллейкум ассалом, – ответил чайханщик, тоже приложив руку к сердцу и приглашая проходить. Здесь уже был Хашим-ока и ещё человек пять пожилых мужчин в белых национальных штанах по щиколотку и в белых же рубашках без воротников, раскрытых до середины груди; обувь стояла у входа. Чайханщик, подпоясанный цветным платком, сложенном углами, с посудным полотенцем, перекинутым через плечо, поставил на низенький столик ещё две пиалы с чаем для Ильи Марковича и Серёжи и тоже расположился на супе. Хашим-ока, конечно же, как-то подготовил людей к знакомству. И очень важно – все говорили по-русски. Серёжа прижимался к Илье Марковичу и поглядывал на стол со сладостями к чаю – нават (кристаллический сахар), изюм, порезанная на кусочки дыня на подносе.

– Ешь, сынок, – пригласил его самый старший седой Карим-ока.

– Ты мой папа? – удивился Серёжа.

– Почему? – ещё больше удивился Карим-ока.

– Ты назвал меня «сынок», – объяснил Серёжа.

Напряжение снялось, все невольно посмеялись, стали говорить Серёже, что старшие мужчины по обычаю могут называть его сыном, а он должен уважать старших, говорить им «вы».

– Тебе я тоже должен говорить «вы»? – спросил он у Ильи Марковича. Хашим-ока отвлёк его: «Пойдём, я покажу тебе рыбок». И они ушли рука об руку смотреть на стайки мальков в канале, которые постоянно крутились в воде у чайханы, охотясь за крошками хлеба. А Илья Маркович докладывал старейшинам, что он директор детдома временный, что они с женой встретили детей на переправе, видели, как их расстреливали фашистские самолёты, как на одной барже встала беременная женщина лицом к убийцам, и они не могли не видеть друг друга, и лётчики, только что расстрелявшие детей и женщин, переправлявшихся на разных судёнышках через реку, вдруг увели свои самолёты, не добив её, единственную живую на той барже. Весь страх, который ей суждено за всю жизнь пережить, она тогда на переправе получила. Проснулись зенитки, спасатели стали искать, кто не убит, не утонул, кого ещё можно было спасти. Женщина нашла своего двухлетнего сына, окровавленного, но живого и невредимого – на него замертво упала расстрелянная сопровождающая детей воспитательница, она своим телом закрыла мальчика от пуль. Спасло их и то, что баржа оказалась на мели и не утонула. Это была Маруся, она была в шоковом состоянии, крепко прижимала к себе ребёнка, несколько дней не могла ни спать, ни есть, никому не отдавала сына. Переправляли тогда больше ста человек, в живых осталось 21. Сопровождающие все погибли, и им с женой пришлось помогать отхаживать оставшихся в живых, перепуганных насмерть, мокрых детишек. Раненых и погибших увезли, а остальных разместили в школьных классах на карантин. Привезли хлеба и кашу в походной кухне. Люди из органов народного образования метались, никто толком не знал, что делать, во что переодевать мокрых детей, как оформлять документы. Вечером затемпературили двое, утром больных было уже восемь. Объявили карантин, и Илья Маркович с женой и Маруся с сыном тоже попали на 10 дней в этот карантин. Пришла заведующая отделом образования, ответственная за эвакуацию, сказала, что железнодорожная станция разбита, ремонтные работы идут днём и ночью, а пока городок переполнен беженцами, которых негде разместить, нечем накормить, куда-то отправить. Она умоляла Илью Марковича взять на себя ответственность за детей до конечного пункта на юго-востоке, где всё для приёма детей подготовлено: помещения, воспитатели, одежда, питание.