Джет Ривер - Ненаписанное письмо

Однажды ты сказала:

– Сегодня я хочу быть сверху.

И это было незабываемо. Твоя фигура надо мной извивалась языческим божеством в пламенных заревах свеч, расставленных по комнате.

Мы играли без стеснения в любую фантазию, пришедшую в голову. На нас не было ничего, кроме нас самих, а сердца наши трепетали от счастья, покоренные друг другом. Я никогда не умел писать стихов, да и ты тоже, но вместе мы сочиняли настоящую поэзию, которой не требовались иные читатели.

Спустя время наши игры развились в полноценные спектакли. Не знаю, как тебе удалось уговорить меня, но я все-таки согласился надеть твое платье. Ты стояла у окна в моем костюме, в моей шляпе, с моей сигарой в зубах и изображала нахального мачо, а я сидел на диване и не знал, куда приткнуть ноги и руки, чувствовал себя ужасно глупо, о чем, конечно же, сообщил тебе.

– Джет, ну, пожалуйста! – выйдя на минуту из роли, взмолилась ты. – Всего один разочек!

– Марта, милая, это черти что!

– Ну же! Не ругайся! Воспитанные леди так не выражаются!

– Извини, но я не леди!

– Тогда молчи. Я все сделаю сама.

– Господи боже…

Знала бы ты, Марта, что самым счастливым моментом того вечера было снять с себя это платье, эту личину, которой я не мог, не хотел соответствовать. А все внутри меня изнывало от возмущения и претило начисто даже игривым попыткам придать моей личности женских черт.

Но я должен признать, что бывало ловил себя на мысли, как некоторые «дамские» штучки все же доставляли мне удовольствие.

Например, когда ты подпиливала и полировала мои ногти, и после они блестели розовым жемчугом, похожие на гладкие лепестки цветов. Когда я варил тебе суп-пюре из картофеля и грибов и потом кормил с ложечки будто заботливая матушка свое дитя.

Каждая такая мелочь делала меня чуточку нежнее. Будто раздвигались границы заданных гендерных ролей, и это только сближало нас.

С тобой я разучился скупиться на нежность. Я перестал ее бояться, как иногда боятся некоторые мужчины выглядеть подозрительно хлипкими. Наоборот. Закутывая тебя в одеяло, одевая твои промерзшие стопы в шерстяные носки, я ощущал огромную, чуткую силу, почти всемогущество, сравнимое разве что с силой бога. Хотя это ты была моей богиней.

И я подчинялся твоей воле.

– Джей, можно я накрашу тебе ресницы?

– Нет, Марта. Даже не вздумай.

– Я совсем чуть-чуть! И тут же смоем. Пожалуйста…

– Ладно. Но только один глаз.

Вспоминая это теперь, я спрашиваю себя: для чего ты выдумывала все эти проказы? Чем они были для тебя?

Тоской по матери, с которой, как ни старалась, ты так и не стала близка? Желанием детей, которых я не смог тебе дать? Поиском своего отражения, пусть и в моем небритом лице? Или подспудное влечение к женщинам?

– Скажи, что было бы, измени я тебе с другим мужчиной?

– Я бы ушел.

– Вот так? Легко? – задавая этот вопрос, ты вскидывала брови и чуть заметно улыбалась.

– Я не сказал, что это было бы легко. Я только сказал, что люблю тебя.

– Ты не это сказал, – кривилась ты.

– Нет, именно это я и сказал.

– Хорошо, – как будто бы удовлетворенная ответом ты резко переворачивалась на живот, подставляя голую спину и ягодицы солнцу, лившемуся из окон нашей квартиры. – А что, если бы я изменила тебе с женщиной?

– У тебя кто-то есть на примете?

– Не юли. Отвечай.

От твоего тона и близкого ко мне обнаженного тела становилось жарко. Я старался быть серьезен, но, как ни пытался, представить такое не мог.

– Марта, ты что, лесбиянка?

– Опять ты отвечаешь вопросом на вопрос! – ты встала во весь рост, возмущенная, раздетая и отважная. – Я пытаюсь понять, в чем здесь разница. И ведь она есть!

– Есть, – подтвердил я. – Не могу тебя представить с женщиной.

– Почему?

– Потому что ни одна из них тебя недостойна.

– Ах, ты гаденыш! – весело вскричала ты, падая в мои объятья. – Ведь врет и не краснеет!

А я не врал.

Шутил, подтрунивал, резвился вместе с тобой и твоей дотошной страстью к экспериментам. Но не врал. И, быть может, сейчас, самым краешком какого-то неопознанного чувства я хотел бы признать, что в своих поисках ты убедила меня в том, что мужчина и женщина различны, но только в социуме, где исполняют определенные роли и выдумывают схемы поведения. Окажись мы на необитаемом острове, эта разница здорово бы поистерлась. Но все-таки, как ни крути, оставалась бы.

И ты стремилась понять, в чем она.

Кажется, сейчас я был близок к разгадке, как никогда.

– Джей, ты страшный зануда, – выпалил Крис, окончательно сдаваясь.

– Это не занудство, парень. Это – физиология.

– Хорошо, – гордо собрался он. – А ты всякий раз отличишь парня от девушки?

– Конечно, – с уверенностью сказал я.

– Ну, посмотрим…

Позади протяжно подвывало море. Я ждал свой чай, Крис тянул сигарету.

В его глазах не было тепла, как и в бушующей волне, но вместе с ними я обретал душевный покой. Если нас с тобой, Марта, когда-то сближали нагие откровения, то с Крисом у нас возникла противоположная близость, основанная на тотальной разнице между нами. Но все, что я знал о жизни наверняка, так это то, что люди боятся почти любой близости, кроме профессиональной. А иные так и вовсе рассматривают всякую близость как ступени карьеры.

Башо однажды рассказал, что переспал с секретаршей на вечеринке, и теперь его факсы отправляются первее остальных. Он вовсе не был подлецом или настоящим циником. Он был обычным работягой, от которого ушла жена с двумя детьми. Ушла, как раз потому что Башо был обычным – так я рассуждал. Он не умел разговаривать с женщинами о чувствах, не умел разговаривать с мужчинами о футболе. Он умел разговаривать о работе, мы и сдружились-то с ним только благодаря работе. Башо не был глуп. Он всего лишь боялся близости, раненный одиночеством и отсутствием интересов вне работы.

Уезжая от тебя, дорогая Марта, я более всего спасался от того, чтобы стать таким же Башо. Замкнутое рабочее отупение, в которое я погрузился поначалу, не приносило реального облегчения. Я начал гнить изнутри, начал заливать себя спиртами и выстраивать прочный эмоциональный кокон: «я никому не скажу, как мне больно, я никому не пожалуюсь, я буду просто выполнять свою работу». И тут понял, что вслед за этим обратного пути уже не будет.

Недельную щетину можно сбрить, можно отстирать рвоту от рубашки. Но возродить в себе способность к чувствованию – едва ли. Я стану обычным, очень спокойным и очень одиноким Башо, который после третьего стакана пускает скупую слезу, а после четвертого пускается в пляс. Но на утро не помнит или же стыдиться и того, и другого. Бреется, скоблит краем ножичка испачканный галстук и идет на работу к таким же обычным, спокойным и одиноким людям. К людям, которые боятся близости.