Север Старков - Расписки для вечности. Сборник рассказов

Люди в деревне были добрые, и кормили, и жалели, и милостыню давали, – убогих то всю жизнь так. Но некоторые ругались на него, да никогда монеткой не баловали, все отправляли на работу, здоровый детина, говорят, иди и зарабатывай! А он все одно, дней через несколько, как ни в чем не бывало, у крыльца высматривает, да медяк просит.

Частенько его в церкви местной видели. Как перезвон, так он тут, улыбается, глазищи да на колокольню таращит. По несколько раз на дню захаживал, бывало, все ходит, на иконы смотрит, да молится на своём. Батюшка наш все пытался его пристроить куда, а бестолку. Договорился в уезде, бумагу ему справили, вроде как документ. А он ее на самокрутки. Не признавал Казанец никого, не власти, не государственности никакой. Сам себе, да по себе.

Глянулся Казанец девушке одной, Настасье. Вроде не было никакой причины на то, да взаимной симпатии, только потеряла девка покой и сон, все ходила к нему, кормила да убиралась. Дом-то большой и запустелый совсем, на самом отшибе занял. Он без женской руки как Ванька был, такой же одинокий и заросший. Смотрел большими глазницами на мир этот. Настасья Мерзлая, так ее зовут, облагородила его дом, уютным сделала. Ведь поначалу она ему предложила у себя поселиться, она же одинокая, – а он отказом ей. Она-то потом, как все произошло, батюшке исповедалась, рассказала все как есть, о чувствах своих. Злилась, говорит, и словам своим необдуманным, и отказу Иванову. Чисто буря внутри разыгралась. Все ревела и печалилась, только смурь эту не прогнать никак. Молилась, как умела, и вроде легчало. Стала ходить к нему, одёжу подновить, или еще чем помочь.

Много лет прошло, с той поры, как Ванька забрёл в Разгуляй, и как то зимой занемог совсем. Хворь какая-то поселилась в нем. Настасья Мерзлая заметила, что нету его давно, да и заглянула в дом, где не топлено. А он там совсем слабый. Говорит, позови мне Митрофана да батюшку нашего, дело есть важное. Ну те пришли скоро, а Казанец как в бреду словно, все про какой-то колокол им твердит. В общем поняли, что хотел. А хотел он колокол отлить, какой свет ещё не видывал.

– Дык, колокол! Там же меди-то нужно не счесть!

– Ну там есть… в подполе-то, глянь Митрофан, авось хватит…

Ну, в общем, оказалось, что меди у дурака нашего, как махорки в хороший год. Окрыли подпол, и аж присели все, кто в хате был, полна закрома выблёскивают!

Понятно стало, что в мешках носил пришлый по первости. Каждый день почти видели его с мешком на плече. Это он, как обжился в доме, стал туда в подпол добро свое стаскивать. Это ж сколь мешок один весит? А он их перетаскал.… Да уж, силищи то в нем было.

Оказалось, что и технологией Ванька Казанец наш владеет. Стал учить, Митроху нашего, кампанологии. Да вот беда, – сил все меньше у него. Жаба в груди сосала жизнь из Ваньки уж не первый день. Несколько дней возили телегами медяки Ванькины. Да несколько дней взвешивали. Выходило, что колокол-то будет царский, пудов на семьсот тулово, да язык на двух телегах едва-едва.

Решили пристань для него делать прямо на месте, чтобы не везти никуда. Соорудили плавильню, все по чертежу да вычислениям правильным. Начались работы. Много людей откликнулось в помощь, многим по сердцу пришлась затея. Да ещё слух пошёл, что колокол этот будет своим звуком от любой хвори исцелять. Казанец всю свою жизнь ходил по деревням да медяки просил, несколько лет в одной, да выгнали, несколько лет в другой – да все тоже. Так и дошёл до Разгуляя нашего. Почитай тридцать лет собирал без малого, и ни одной монетки не истратил. А ведь каждый медяк – он от чистого сердца был даден, это люди давали не от избытка своего, а из жалости и сострадания. А оно ведь большую силу имеет, доброта да сострадание, отзвуки абсолютной любви божьей.

Помер Казанец на излете сорокового дня, когда плавильню переделывали в пристань, да под вечер стали тянуть через блоки в подверх. Коней собрали со всех близлежащих деревень, да тащили всем народом. Закат ещё, помню, такой был красный, когда язык цепляли. Никто и не заметил, что Казанца-то нет. Мёрзлая потом сказала, что умер Иван. Она одна его Иваном и называла. Любила, поговаривали…

А колокол-то знатный вышел. Первый раз, когда Митрофан язык раскачал, – звук полетел за пределы наших деревень. Ждали, когда успокоится, чтобы снова ударить, так два дня и прошло, все гудел. Звук такой глубокий-глубокий. Стоял Митрофан, прям под самим колоколом. Так люди потом замечать стали, что у него волосы – как смоль сделались, ни одного седого, как молодой! И потом приходили, кто верил и кто не верил, кто давал монетки, и кто не давал, всякий исцеление получал. Висит и по сию пору этот Иван-колокол, на самом красивом месте в Разгуляе, и паломники со всего миру, кто прознал – тянутся к нему, посмотреть на это чудо. Величавый такой, с надписью на пояске «Aegros vocant, vivere cantare».

3 сентября 2018

Очередной миг смены реальностей. Каждый раз я выныриваю с надеждой, что в этот раз будет проще. Последний мой мальчик Венька – авеша, обладающий удивительным даром. Сколько мы с ним прошли вместе, но там я был просто Хранителем, а тут совсем другое. Каждый раз сердце обливается кровью.

***

– Мам мам… мам, мам?

Это будет единственное воспоминание Малюхи, связанное с детством. Образ матери останется в его памяти размытым силуэтом на старом диване.

– Мам? Ну мам…

Он толкал её, теребил рукав халата, ожидая ответа. Малюха – тогда он был еще Игорем – хотел есть. Он бежал босыми ногами по старому паркету на видавшую виды кухню, где свалены в раковину в одну кучу грязные тарелки и пахло затхлостью, и открывал старый пожелтевший холодильник. Смотрел с минуту в его пустующее нутро, трогал пальчиком кнопочку, которую выключал концевик и бежал обратно к дивану…

Малюха пытался до неё докричаться. Три дня… уже чертовых три дня мальчишка тщетно пытался её разбудить, не в силах осознать значение утраты. Он достал из шкафа все постельные принадлежности, укрыл её холодное тело. Вытирая слезы и глуша в себе рыдания, он пытался хоть как-то сократить время, но оно было неумолимо. Малюха уже не смотрел на неё. Он сидел. Просто сидел и раскачивался из стороны в сторону. Иногда толкал затвердевшее тело, не в силах смотреть на того, кто был самым дорогим на всей планете. Он понял, что это не игра.

– Мам? Мам… маам, мама? Маам… мам, – звал он тоненьким, срывающимся на всхлипы голоском.

За окном, одиноко выглядывающем на Камергерский переулок, усевшись на протянутой к окну ветке прокричала ворона, и Малюха, выпроставшись из-под одеяла, побежал смотреть на унылый пейзаж за окном. Обычная, ничем не выдающаяся для него, в силу, наверное, возраста, осень выдавливала на окно редкие капли едва зарождающегося дождя. Ворона с любопытством смотрела на Малюху с разных сторон, меняя ракурс так, словно хотела увидеть новую картинку, на которой вдруг протянутая рука из форточки швырнет в неё каким-нибудь кормом.