Андрей Аксёнов - В этот раз я родился… или Путешествие Души. Часть первая

Эта стопка бумаг притягивает мой взгляд и призывно манит к себе целиком. Чувствую, что притягивает, но и пугает неизвестностью. За прошедшие дни на верхнем листке образовались только задумчиво выведенные моим округлым почерком сиротливые слова «Книга глаголемая. Жизнеописание…».

Что означают они и в чём заключена магия пустых листов на столе, не понимаю, но разберёмся, а пока осматриваюсь дальше.

Слева от кровати, на которой я лежу, – небольшой ночной столик, на нём – подсвечник с задутой перед сном свечой и Евангелие в дорогом кожаном, тиснённом золотом переплёте с шёлковой тесёмной закладкой меж страниц. Там слова от Матфея: «Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо, где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них».

Ещё на столике – маленький серебряный колокольчик, похоже, чтоб Иринку вызвать или кого-то ещё из прислужниц.

Рядом со столиком придвинутый на ночь мягкий стул – пара к горке-секретеру, на котором на ночь уложена монашеская одежда: подрясник, напоминающий об обете добровольной нищеты; пояс, ибо Господь говорит: «Да будут чресла ваша препоясана»; ряса; мантия и сверху клобук – словно шлем спасения и непостыдного упования. Надо же, и это я знаю откуда-то!

По правую руку от кровати – красный угол, в котором узкая дубовая, резная же кафедра, на которой стоит семисвечие, и там же дневное место Евангелия. Кафедра обращена к небольшому иконостасу, в котором – из родного Коломенского, от моей бабушки ещё (Царствие ей Небесное) – старинные и почерневшие образа Вседержителя и Казанской, а ещё совсем недавно писанная икона «Страшный суд». С потолка на серебряной цепочке свисает пред образами вечно горящая лампада из рубинового стекла.

На полу перед кроватью место ковра – подарка персидского посла. Ковёр таков, что при хождении по оному босыми ногами утопаешь в ворсе прямо по щиколотку.

Видно, что келья имеет вид недавно обживаемого помещения, при этом всё тут убрано дорого и со вкусом. Пахнет восковыми и отгоревшими в ночь свечами и чуть – свежей побелкой, по которой совсем недавно писаны жизнеописания Богородицы.

Теперь самое время оглядеть себя. Я лежу на спине, на огромной дубовой кровати с балдахином и резными колоннами по углам. Постельное бельё из дорогого тонкого, выбеленного льна, а также огромное, но практически невесомое стёганое пуховое одеяло, заботливо и искусно сшитое руками монастырских белошвеек и украшенное трёхцветной шёлковой гладью с витиеватой заглавной буквой «М».

Энергично откидываю лёгкое одеяло (в конце концов, надо разобраться!) и сразу понимаю, осознаю, что я – женщина, и не простая. Стоит ли объяснять, по каким признакам видно сие? Да по всем! Не знаю… ну вот – по рукам с длинными, тонкими пальцами и ухоженными ногтями, никогда не знавшими никакой работы, кроме, может быть, вышивания; по длинным ногам с тонкими щиколотками, никогда не ходившим босиком; по длинным, пышным блестящим каштановым волосам, чуть с проседью. Да и по остальному всему, что скрывает рубашка, но чувствуется.

Кстати, о рубашке – это вовсе не ночная сорочка, а монашеский хитон или власяница, но не из верблюжьего волоса или овечьей шерсти, как у других монахинь, а из тонкого и действительно дорогого льна с вензелем «М».

О недавнем постриге свидетельствует только простой, деревянный, тонко-искусно точёный крест – во свидетельство о крестных страданиях Сына Божия и в знамение последования Ему в несении своего креста.

Всё! Вот теперь всё! Вот оно! Всё встаёт на своё место. Становится очевидным и само собой разумеющимся – я Марфа! Царевна Марфа, дочь покойного государя Алексея Михайловича и сестра по отцу ныне царствующего государя Петра Алексеевича…

Но вот нет! Всё так, да не так! Не Марфа теперь уж! Марфой звалась в миру, а ныне, две луны как – по велению моего царствующего брата пострижена под именем Маргариты. И нынешней осенью ещё приговорена сюда, в Александровскую слободу, в Успенский монастырь, где брат приказал пристроить для меня к Распятской церкви-колокольне монастыря палаты, частью которых как раз является вот эта опочивальня-кабинет.

Вот теперь действительно всё. Вспомнилось и расставилось по своим местам. А ещё, и это тоже очень важно для меня сегодня, на столе лежат и ждут призывно пустые пока листы бумаги. Это будущее жизнеописание моё, биография по-научному. Странно, но вот после пострига вдруг родилась потребность глаголить.

Ой!.. Вот ещё новость! Что это?

Господи!.. Господи, Боже мой!.. Господи, как это странно!.. Необычно, удивительно, потрясающе! Вдруг чувствую, ощущаю что-то новое внутри себя. Это словно кишки шевелятся в животе, что ли, прямо ходуном ходят. И так вот уже несколько дней, по несколько минут, и всё чаще и дольше. Может, это болезнь какая? Надо будет дохтура, медикуса позвать. Пускай посмотрит.

Хотя… хотя зачем звать? Не обманывай себя, царевна-инокиня, и так всё ясно. Ясно становится уже, как только кровь перестала приходить, вот уже четвёртый месяц, однако сомневалась поначалу. А вот теперь всё, какие сомнения – грудь вон набухла как, да и плод зашевелился! И ясно, откуда всё – от любви, конечно, но ведь на старости лет уж! Странно! Удивительно!

Действительно странно, но ведь истинно, не молода уж! Сорок шесть лет тебе, подруга! Сорок шесть – это многова-а-ато! Думала, что жизнь уже заканчивается. Ведь не я первая, не я последняя – большинство царевен из нашей семьи, да и из Рюриковичей тож, вершили свою жизнь в обители Божьей. Сёстры мои, вон и Софья, и тётеньки Анна и Татьяна в монастырях прозябают и молятся во славу Господа. И я теперь тут, в Александровской слободе. Но вот вдруг чудом чудесным Господь осенил: и любовь, и вот теперь результат этой любви заявляет о себе в полный голос. Что теперь будет со мной? Господи Иисусе Христе, Сыне Божие, помилуй мя, грешную!

Ладно, что же, подумаю обо всём потом. А теперь вставать уж пора, надо идти к заутрене.

Короткий взмах колокольчиком, и услужливая Иринка уже входит в келью для одевания. Она расчёсывает и убирает волосы, помогает надеть рясу и всё остальное. Даёт выпить кружку студёной колодезной воды и сопровождает в летнюю церковь, где отец Иоаким уже начал праздничную службу в честь Рождества Предтечи.

Молитва, потом завтрак, но не в трапезной, а у себя (прислужницы подают). Потом три часа послушание, игуменья почтительно наложила только заботу о растениях в аптекарском огороде. Потом опять молитва и обед, после которого снова цветы. А вечером ужин, чтение Часослова и Псалтыри и молитва перед сном. Именно так теперь проходят мои дни, в общем-то, только цветами они отличаются от предыдущей теремной моей жизни.