Юлия Тимур - Острова детства

– Здорово! – заворожённо смотрит на них Сашка. – А ты уже своё желание Деду Морозу загадала?

– Нет, – пугаюсь я. – Что, уже опоздала?

– Давай вместе загадаем!

– Давай! – весело соглашаюсь я и зажмуриваюсь, думая, что именно так Деду Морозу моё желание покажется самым настоящим!

Сашка тоже жмурится.

– Ты чего загадала? – спрашивает он.

– Секрет!

– Подумаешь! И я тебе не расскажу, – дуется он.

– Я щенка голубого хочу, – обманываю я его.

– А я, что бы икры было побольше!

И мы вместе смеёмся.

– Юлька, иди скорее сюда! Сцена уже готова!

Мне 6 лет. Отец и мать молоды, энергичны и еще невозможно как красивы. Ослепительны, да-да!

«И откуда только я у них появилась, где они меня взяли, невзрачную такую, в какой червивой капусте откопали?» – не перестаю удивляться я, думая о своей ничем не примечательной заурядной внешности гадкого утенка: маленькая, на лице пришлепан широкий нос, который мне уже не нравится, к тому же худющая, «ноги, как у Буратино,» – повторяет дед, каждый раз, когда я попадаюсь ему на глаза. А попадаюсь ему я очень часто: живём мы по соседству. Так что образ буратино прочно закрепился в подкорке моего впечатлительного детского организма.

Правда, сегодня у меня банты красивые! Радуюсь я, и эта мысль меня бодрит. К нам пришли гости, и моя красота случилась именно в этой связи.

Отец отрывает меня от грустно-веселых размышлений и зовёт выступить перед гостями на импровизированной сцене: стихи почитать.

Сцена, конечно, это громко сказано. Отец берет табурет и ставит его посреди комнаты, прямо напротив стола, за которым примостились гости: тетя Надя и дядя Толя, спешно дожевывающие угощения и вежливо ждущие начала выступления в надежде, что это не надолго и не слишком утомительно. В общем, культурные люди.

Стихи я люблю нежно и преданно. Мне нравится, как они звучат, словно песня без музыки, я слышу их ритм и биение строк. А особенно мне полюбилась одна поэтесса, которая часто читает свои стихи по телевизору. Она необыкновенная: у нее небесный голос и глаза ангела. Моей маме она тоже очень нравится. Вот сегодня я и намереваюсь всех удивить, прочитав ее стих, да еще сделаю это так, как она, в ее манере!

Все это проносится у меня в голове за долю секунды, и я уже мчусь на зов отца, готовая водрузиться на табурет.

Папа придерживает табурет, пока я неловко на него забираюсь, один бант потерян при подьеме, но меня это не сильно огорчает: я готовлюсь и шепчу про себя стихи, у актера, у поэта, по-моему, важно его внутреннее состояние, а не внешний блеск. А внутренне я нашпигована стихами, дай бог как!

Наконец, табурет покорен и я, взгромоздившись на его вершину, неуверенно переминаюсь с ноги на ногу, все время стараясь поймать взгляд отца: «ну, ты не уходи далеко, а то мало ли что,» – написанно на моем откровенном лице.

Папа для поддержки похлопывает меня по спине: «не бойся, я с тобой!» – читаю я по этим хлопкам.

Еще несколько секунд проходят, пока я привыкаю к новому ракурсу: не как обычно снизу-вверх, когда мой взгляд упирался в животы присутствующих, а для того, чтобы познакомиться с обладателем внушительного пузика лично, нужно было обязательно запрокинуть голову наверх и увидеть вначале двойной подбородок говорящего, затем разглядеть спрятавшийся за подбородком и упирающийся в щеки рот и нависшие над ним живописные ноздри, а потом уже попытаться заглянуть в глаза, снисходительно опущенные по направлению к полу, чтобы отыскать там меня.

Теперь положение иное: я – лицом к лицу! И даже чуть выше. Гости продолжают трапезничать, периодически подмигивая мне: мол, ну давай, не стесняйся! Все свои.

Я вижу их головы и частично лица: прически-нахлобучки у дам и осенние проплешинки в шевелюрах кавалеров, напоминающие мне плохо скошенную на полянках траву, сказочные глаза женщин, в подведенных стрелках ресниц, как у дам из телевизора, подлинневшие вдруг носы, окончательно потерявшие ноздрястость, и вполне симпатичные, жующие рты под ними.

Выдержав театральную паузу, я выливаю на их головы весь свой младенческий стихотворный репертуар про жучков, которых не хочу держать в руках, про бычка, который боится, но идет, про плачущую Таню возле упавшего в речку мячика.

Гости ободряюще аплодируют, кивают головами, дескать, какая хорошая правильная девочка растет. Я вижу, как в этот момент мамины глаза размягчаются, превращаясь из темно-коричневых в медово-карие, и она улыбается, показывая ряд ровных жемчужных зубов. Я довольна собой. И перехожу к любимому, философскому репертуару про пингвина, чем-то этот стих мне близок, и даже в суровые моменты стояния в углу (не частые: я же – правильная девочка!) я перечитываю его себе для бодрости. Такой вот стих непонятого, но упорного духа, каким он мне себе представляется, и читаю я его очень прочувствованно, с пафосом:

Говорит пингвин пингвину:

Гости, немного задумавшись, опять одобрительно кивают головами, не переставая сыпать комплиментами в адрес умного дитятки, а я готовлю главный сюрприз и, набрав побольше воздуха в легкие, вытянув кисть руки в пространство перед собой, с внезапно дрогнувшего и слегка покачнувшегося табурета, начинаю:

Ложка с салатом удивленно застыла на полпути ко рту: тетя Надя посмотрела на меня с некоторым любопытством.

Неумолимо продолжала я дрожащим голосом Беллы Ахмадулиной. Тут уж и дядя Толя вынужденно застыл с неопрокинутой рюмкой в руке.

Трагизм в моем шестилетнем голосе крепчал и готов был достигнуть апогея при прочтении этих строк, особенно мне нравившихся: по лужам, босиком, я так и видела как он бежит, и вода из луж брызжет во все стороны, а он пытается наступать только в ее следы, и у него это не очень получается. Я приподняла обе руки, пытаясь помочь ему, ходящему за мной по лужицам по следу следа моего:

И в этот торжественный момент почва в виде табурета окончательно выбилась у меня из-под ног, и если бы не вовремя распростертые в мою сторону объятия отца, не известно, как закончился мой полный драматизма стихотворный монолог.

Всхлипнув от пережитого провала в бездну, но, как настоящая актриса не сбившаяся с роли, я невозмутимо, вцепившись в спасительную шею отца, закончила: