Илона Якимова - Белокурый. Король холмов

Однако, насаждать господство – задача не из простых. Рейдеры, узрев лэрда, разошлись в недоумении, хотя и без прямого протеста. Негласно среди них было решено подождать-посмотреть. Он – Хепберн, в конце концов, и, быть может, хоть по крови не так уж никчемен, как по смазливому лицу. Отдельно к лэрду Лиддесдейлу были званы его капитаны, точней, капитаны Болтона. Патрику предстояло набрать своих людей, если эти молодому хозяину не глянутся. Было их трое – Клем Полуухий Крозиер, кряжистый и молчаливый, разве парой лет младше Болтона, заросший по те самые полтора уха окладистой бородой, рука его даже в покоях лэрда лежала на рукояти поясного ножа; рыжий, долговязый, худой Оливер Бернс Вихор, такой же несгибаемый и стальной, как его джеддартский жезл; и самый молодой среди подручных Болтона, Джон Хепберн Бинстонский. Последний был на полголовы ниже своего кузена лэрда Лиддесдейла, лет на пять-шесть старше, мощно и сильно сложен и также заметно светловолос, как и сам Белокурый.

– Бинстон? – с подозрением переспросил Патрик, окидывая кузена с ног до головы не самым дружелюбным взглядом. – Двоюродное сорное племя?

– Лорд Болтон, – скучающе отозвался Джон, лишь мельком взглянув на родственника и господина, словно по-прежнему здесь Патрик Болтон был всему голова, – коли вам моя рука более ни к чему, так я возвращаюсь к себе… со всеми своими.

– Но-но! – цыкнул на него Болтон. – Я здесь уже не хозяин, коли граф отпустит – тогда уйдешь… а ты, племянник, не судил бы о людях по имени. Джон мне вот уже три года – первая подмога и капитан лучшей сотни.

– А по чему мне судить, если не по имени, дядя? Имя в наших краях – полчеловека.

– Иногда и весь целиком, – согласился Болтон. – Но этот весь целиком – Хепберн, вот об этом думай, а не о подонке Морэе…

Джон Бинстон сощурился, бросил насмешливый взгляд сперва на бывшего хранителя, затем – на нового лэрда:

– Если что, так Патрик Хепберн Бинстон, епископ Морэй – мой двоюродный дядя, лорды… но вы-то были об этом осведомлены, лорд Болтон, когда принимали меня под свой штандарт.

– Не та родня, которой бы хвастаться, – отрезал Белокурый.

У него в долгой памяти бинстонские Хепберны были связаны не только со сварливым и распутным Морэем, но и с открытым сомнением в законности его, Патрика, происхождения… и этого-то он кузенам забыть и простить никак не мог.

– Уж какая есть! – возвысил голос Джон, вздернув подбородок.

– Парни, хватит собачиться! – осадил обоих Болтон. – То есть… это… помолчи, Джонни… и вы охолоните, ваша светлость. Я за Джона Бинстона ручаюсь головой. А что у тебя не заладилось в Сент-Эндрюсе с «повелителем шлюх» – дело прошлое, – и прибавил вовсе глубокомысленное. – Здесь тебе – не там!

Бинстон молча поклонился Болтону, затем ожидал решения графа.

– Поживем – увидим, – мрачно отвечал тот.

Хермитейдж-Касл, внутренний двор, Лиддесдейл, Шотландия

Но трудно, ох, как трудно держать фасон перед этими прожжеными, порой не понимая и слова из тех, которыми они так небрежно обмениваются. Первые пару месяцев в Приграничье Патрик постоянным трудом сгонял с лица выражение ошеломленного недоумения – ему все время казалось, что он воистину попал на другую сторону луны. Собственно, так оно и было.

Ничего общего с его прежней жизнью родовитого вельможи, придворного щеголя, приора Сент-Эндрюса, любимого кузена Джеймса Стюарта. Где они, королевские охоты на кабана, жаркая гальярда, изящные дамы, их ножки, обтянутые чулком, в парчовых башмачках? Девчонки Приграничья босы круглый год, а поговорить в Караульне решительно не с кем, кроме обоих его дядей, из которых Уильям – прирожденный молчун, а Патрик частенько пьян – не от развращенности натуры, а от той же скуки. И Белокурый, которому еще не было ни нужды, ни страсти напиваться каждый вечер, помянув добрым словом душу покойного приора Джона Хепберна, распаковал связку прадедовых книг, чтобы хоть немного сгладить умственный голод. Читал он перед сном, растянувшись на медвежьей шкуре у камина – единственное теплое место во всей спальне, полной сквозняков – или запалив свечу возле постели. Йан МакГиллан не один раз спасал лэрда от пожара, гася среди ночи забытый огонь в его покоях. Но книги мертвы, а живые люди были вокруг него каждый день. Те самые живые, кем он собирался править твердой рукой, но поначалу не мог запомнить, кто из них кто. Рейдерских фамилий было не так уж много, но по несколько поколений приграничников зачастую жило в одном и том же местечке, на одной ферме, а если уж и нескольких братьев в роду крестили, по семейной причуде, одинаково… Местные звали друг друга не по имени, и даже не по имени рода, а по названию земли, фермы, урочища во владении. Или по бойкой кличке. Все – и даже могучие лэрды, хозяева мощных укрывищ, замков, пилтауэров – тут имели прозвища, когда насмешливые, когда устрашающие, когда непристойные, но всегда весьма точные и живописные. Это хоть как-то помогало разобраться в бесчисленных Уолтерах Скоттах, Джоках Эллиотах и Вилли Армстронгах… Что там отличия в привычках и обычаях быта, когда здесь даже говорили на ином языке – на галлоуэйском гэльском и на лиддесдейлском арго, состоящем из нижнешотландского диалекта, англицизмов, местных воровских и непристойных словечек. Детьми или ребятками назывались, к примеру, те, кто был дважды вне закона – и как рейдеры-налетчики, и как люди, от которых отказался даже собственный лэрд ввиду их полной неуправляемости. «Конченые», как их еще звали, сбивались в собственные банды, независимо от фамилий, и были непричастны к одному конкретному роду. Часто они же ходили и под церковным отлучением – Гэвин Данбар, архиепископ Глазго и королевский канцлер, когда еще излил на них смолу и серу гневных речей в Карлайле, предавая их полному, неснимаемому, неисцелимому проклятию, но «детей», похоже, это мало беспокоило… поглядев на отдельные рожи, граф пару раз припомнил Брихина, которому их приходилось еще и исповедовать, когда Джон совмещал ремесло налетчика в Долине со своим церковным поприщем. Так вот откуда это брихинское «ребятки» в резне на Коугейте, в тупике Белой лошади…

Местные пастухи, да и вообще – местные черти, вели счет всему – скоту и людям – на староваллийском. У Босуэлла первое время скулы сводило оскоминой от кривой их привычки ставить единицы впереди десятков, от всех этих «четыре и двадцать» вместо «двадцать четыре», от всех tedderte-medderte. Но довольно скоро он обнаружил, что и сам начал говорить так же – соринки типуном липли на язык, не сходили после уже никогда. Это был язык жестких мужчин, скотоводов, грабителей и воров, полный скабрезностей, гэльских и саксонских словечек, пришедших в Шотландию за сотни лет до того, как чертовы норманны оказались на острове. Годовалая скотинка называлась саксонским stirk, а суягная овца – траханной овцой. Про тупицу говорили – да тебя, верно, баран в голову отымел.