Денис Лыко - Место наблюдения за богом

Начался художественный бег трусцой от реальности. Причем в непонятном направлении и с отдышкой. Я стал заниматься рок-музыкой. Родители были не против. Они сами любили Наутилус, Агату Кристи в молодости. Но при этом дома постоянно слушали «русское радио». А мои продвинутые друзья увлекались шестидесятыми в Америке и Англии. Я был между двух огней. С одной стороны сопленосая, но гордая Танечка Буланова, с другой – обезоруживающе-философский Пинк Флойд.

В доме появилась гитара. Причем продал ее отцу мой крестный. Поломанную… Кстати, с этими крестными мне не повезло, собственно как со всеми остальными атрибутами нормальной жизни. Некую мифическую Машу я никогда не видел – говорят, уехала в Америку на ПМЖ. Но, я ей это почти простил. Крестного видел – пару раз на улице…

В какой-то момент родители решили взять бедность измором. А точнее предпринимательской жилкой. А если еще точнее – они пошли торговать на базар. Благодаря родителям я теперь знаю, что «базар» и «бизнес» это несопоставимые вещи. В то время, у нас в городе появился даже самый большой рынок в восточной Европе для людей с высшим образованием. «Барабашово», названный в честь великого академика, стал символом эпохи. Среди продавцов были учителя, профессора, инженеры. Оно и понятно, с таким-то символическим названием.

Харьков – это такой себе не вконец испортившийся человек, со своими прелестями и пороками. Барыга, который, например, занят в кружке художественной самодеятельности. Руки его по локоть в спекуляции, а душа тянется к прекрасному. Девяностые – родные сестры этого города. А базарный бизнес – батя. Это город временных трудностей, затянувшихся на всю жизнь.

Вообще, Харькову всегда была свойственна гигантомания. У нас самая большая городская площадь (на самом деле не самая и харьковчане знают об этом, но продолжают упорно говорить, что, все-таки, самая большая). Самое большое количество институтов. То, что в Харькове впервые в мире расщепили атом, у нас знают даже харьковские дети. По большому счету, Харьков мог бы быть столицей мира. Но, однажды, что-то пошло не так. И так и по сей день.

И как вы думаете, где я вырос? Я вырос в самом большом в мире спальном районе, который нельзя обойти и за несколько дней. Даже спортивной ходьбой. Шагами мерить пространство тут бессмысленно. Минимум – футбольными полями.

Мой район, моя любовь – карнавал вечного сияния отголосков разума. Хрущевское Рио-де-Жанейро. Постапокалиптическое будущее здешним жителям не грозит. Конец света, кажется, они уже пережили. Теперь им остается лишь отдыхать. Пятьдесят лет безупречной медитации. Колыбель смирения и невозмутимости. Однако, к моему району вернемся чуть позже.

Что касается моего воспитания, то его практически не было. Приходилось с завязанными глазами, широко расставив руки, пробираться на ощупь. Это было похоже на прогулку по озеру с плохо замерзшими прорубями. Не редко кромки луж предательски трещали. И ты оказывался в воде. Заканчивалось все необходимостью оградить себя воображаемым миром иллюзий. Сейчас это называется эскапизм и большинство взрослых туда тоже сбегает. В моем же детстве бежать было просто некуда.

Это было время какого-то беспощадного вакуума, вытравляющей беспредметности. Вроде бы ничего ужасного, но смотреть в будущее было невозможно. В настоящее – стыдно.

Шероховатый асфальт молчал. Только голуби ворковали. Этих тварей будто тоже что-то не устраивало. Раздражение к окружающей действительности притаилось на дне зоба. У меня – во всем теле.

Тяжесть бытия и пакет вермишели быстрого приготовления имели примерно одну и ту же весовую категорию. Вроде бы легко, но невыносимо мерзко. Эта дрянь со специями давала незатейливую подачку обступившей реальности. Поешь и отстань.

Как это ни странно, но самое ужасное, что было для меня в детстве – это две шапки. Сначала одна – шерстяная, цвета мокрого голубя, сдувшийся воздушный шар. Потом другая – не помню какого цвета. Запомнил только первую, так как она больше всего кусала уши и лоб. С тех пор у меня несовместимость – себя, шерсти и окружающего мира.

В лицее меня отдали в класс струнно-щипковых. Выбрал гитару. И это после года обучения в классе фортепиано, экзамен которого я с треском провалил. Все потому, что пианино у нас дома не было. Я учил пьесы на маленьком игрушечном рояле размером с книгу. Уже тогда я понял, что своим абсурдом мир не соответствовал внутренней адекватности.

Учительница по гитаре была молоденькой аспиранткой. Милой, но строгой. После очередного раза, когда я не смог сыграть гамму, она встала и закрыла кабинет на ключ. Потом подошла ко мне, сняла пояс с кожаных брюк и сказала:

– Даю тебе последний шанс. Если не сыграешь, я тебя отхлестаю…

Гамму, к сожалению, я сыграл с первого раза.

Школа была, конечно же, адом. Наверное, для всех думающих детей это всегда так. Я же еще каким-то образом затесался в ряды инакомыслящих, инакочувствующих, инакоделающих… Короче – иных. Гнобление одноклассников сделало группу нирвану отдушиной. Ненависть – питательным веществом. Злость – поводом задуматься о собственной неповторимости.

Кулинарные способности в то время формировались за доли секунд. Теперь могу из ничего сделать полноценный ужин. Из говна топор, из топора кашу, из каши хумус. Подспудно боготворилась фасоль, как кулинарный аутизм и одновременно спасение. Немного зелени и блюдо уже с ресторанным оттенком.

Наступал двухтысячный. Телевизор не работал. Денег на ремонт не было. Починил сосед только перед самым новым годом. За «спасибо». О наступающем апокалипсисе узнал прямо перед поздравлением Кучмы. После набросился на оливье, так как целый год в глаза его не видел.

Медийная убогость заполняла пространство частотами умственной деградации. Люди смотрели «Окна» и забывали о бедности. Страна сходила с ума в стороне от всего остального мира. Он вынырнул перед людьми во всей красе. Но люди не смогли вобрать ее в себя. И сотворили альтернативную реальность. Журнал «СПИД инфо» тому подтверждение.

Как ни странно, но я люблю это время. Его тягучая тоска откладывала каждый раз вынесение приговора на день завтрашний. Снова и снова. Такое впечатление, что все ушли, а про нас совершенно забыли. Дороги лопались, подвальные кошки облазили, а люди переставали стесняться животных инстинктов. Начиналась новая веха в эволюции отечественного индивида.

Сериалы были чем-то вроде анестезии. Обезболивающие крохи с барского предплечья. Как сейчас помню – вокруг кресла с телевизором разваленная страна. И картошка в углу жарится.

Одним из любимых, ожидаемых с особым трепетом, был сериал под названием «Авантюрист». Каждый раз приходилось срываться после уроков, бежать домой и молиться на то, чтобы телевизор в очередной раз не загорелся, чтоб не погасло изображение, чтоб хоть какая-то отрада, хоть какой-то бальзам.