Кира Грозная - Кудряшка

Лида расплакалась.

– Я больше никогда ни с кем не буду такой самоотверженной, бескорыстно любящей, готовой на всё, – с чувством проговорила она. – Господи, как мне жаль себя, жаль эти выброшенные полгода, жаль всего лучшего, что во мне было и что он уничтожил.

Лида была неординарной, яркой девушкой и, расставаясь с мужчиной, которому она попросту надоела, умудрилась найти красивые, особенные слова.

Я не хотела отпускать её, упрашивала ещё побыть у нас. Даже Алексей присоединился к уговорам. Однако Лида не осталась. Она ополоснула в ванной заплаканное лицо, накинула на голову красный шарфик и ушла, пообещав «забегать».

По сюжету следовало бы добавить, что больше я её никогда не видела. Но это не так. Мы с Лидой сохраняли связь долгие годы. Она приезжала меня навестить, когда уже родились мои дети. Рассказала о своей семейной трагедии. У Лидиного брата погибла в автокатастрофе жена, оставив сиротами троих мальчишек: семнадцати, пятнадцати и тринадцати лет. Лида переселилась к брату, дорастила до женитьбы последнего племянника и только тогда родила сыночка – «для себя». Назвала, конечно, Григорием.

Потом мы потеряли связь друг с другом, а через много лет, случайно увидев Лиду в толпе, я отметила, что она всё такая же: круглолицая, со вздёрнутым носиком, с иронично-наивным (почти как у Гришки) взглядом, целеустремлённо несущаяся куда-то, не замечающая никого вокруг. Годы не изменили, не состарили Лиду. И слава богу.

Апрель до середины был холодный, зато к двадцатым числам наступила жара. Асфальт плавился, подошвы прилипали к нему, от перепада температур звенело в голове. Сотрудники старшего возраста, дослуживающие свой срок, спешно отбыли в отпуск и переселились на дачи.

Вечером двадцать первого апреля мы с Лёшкой навестили моих родителей. Рассказывали о чём-то, смеялись, в том числе и над шутками Гришки. Маме по нашим рассказам Гришка нравился. Кажется, с тех пор я не видела маму такой весёлой.

Папа тоже слушал и сдержанно улыбался. Он сидел на диване рядом со мной, но, как обычно, мы разговаривали мало. И хотелось повернуться к нему, сказать что-нибудь хорошее, тёплое… Но я не знала таких слов.

Я всегда завидовала подругам, которые панибратски обращались со своими отцами: называли смешными домашними прозвищами, тормошили, похлопывали по пузу или лысине. У нас дома ничего подобного не водилось. Мне бы и в голову не пришло лезть к отцу с какими-то пустяками, отвлекать от дел, и до старшего студенческого возраста я боялась его ослушаться. Потом, правда, случалось. Папа выступал против ночных дискотек и походов, требовал, чтобы я ночевала дома и приходила в девять вечера. Я же отстаивала своё право на самостоятельность с таким ожесточением, словно именно на этом походе, именно на этой вечеринке все радости, отпущенные жизнью, закончатся. Папа обижался, неделями не разговаривал со мной. Каждый вечер, появляясь дома, я видела закрытую дверь его комнаты, и невозможно было постучать, переступить порог, попросить прощения…

Я, конечно, не предполагала, что запомню этот вечер с родителями навсегда.

На следующий день Сергей Петрович послал меня в изолятор временного содержания, или ИВС, а потом я должна была ехать в учебный центр, или УЦ.

ИВС находился на Московском вокзале. Там я встретила Гришку, и мы зашли хлебнуть холодного пивка. Через некоторое время я спохватилась, что меня ждут в УЦ. Гришка, как настоящий друг, отправился проводить. Заместитель начальника УЦ был Гришкиным корешем (наверняка таким же, как он, раздолбаем).

Приехав в УЦ, мы предстали перед секретаршей, строгой дамой в очках.

– Тут психолог из управления, – без прелюдии начал Гришка, решив, что чем наглее, тем «правее» будем. – Доложите шефу.

Дама повернулась ко мне.

– Вы Вика? – тихо и как-то испуганно спросила она, приподняв очки.

– Да, – прошептала я.

– Вы знаете, где ваш отец?

Гришка усадил меня на диван, очкастая дама торопливо подала стакан с водой, плеснув туда валерьянки. Я послушно выпила противную пахучую жидкость. Гришка и секретарша приглушённо переговаривались. Я всё слышала и понимала, хотя участвовать в разговоре не могла.

– Блин, тупорылая девчонка, не тяни кота за… рога, – наезжал на даму Гришка.

– Звонили из управления, – с достоинством отвечала та. – Её два часа нигде не могли найти.

– Что с её отцом? Он умер?

– Он в реанимации. Сказали, что вроде бы инсульт.

– Твой шеф на месте? У него машина на ходу?

– Он не даст.

Гришка схватил телефонную трубку и принялся звонить в управление.

– Алло, Петрович? Машина нужна, для Громовой, пригони мухой. Что значит «забрали»? Для Громовой, говорю тебе… в больницу к отцу ей ехать… непонятливый какой… Тогда свою дай! А, тудыть тя… Где тут местный аппарат?

Дама указала рукой.

Услышав начало Гришкиного разговора со следующим абонентом, я догадалась, что звонил он своему другу-раздолбаю, заместителю начальника УЦ. Дама как в воду глядела: машину в УЦ нам не дали, и Гришка обругал друга-раздолбая непечатным словом.

Следующий звонок был в ИВС. Разговор получился короткий.

– Дам, – сразу ответил начальник изолятора Валерий Егорыч, рябой мужик с честным лицом.

– Егорыч, ты – человек! Коньяком проставлюсь… Вик, тебе велено через пятнадцать минут стоять у выхода. Подъедет Бешеный.

Водитель по прозвищу Бешеный, по имени Костя, действительно примчал через пятнадцать минут. Стоя рядом с Гришкой у здания учебного центра, я наблюдала, как по тротуару несётся милицейский «уазик» с сиреной и мигалкой, как разлетаются в разные стороны испуганные пешеходы. Я подумала о том, что не зря сегодня, протестировав Бешеного, занесла его фамилию в тетрадку с чёрной наклейкой и надписью: «Сотрудники группы риска».

Гришка, непривычно тихий и строгий, подсадил меня в машину, поцеловал в макушку.

– Ты это, – проговорил он, запинаясь, – позвони мне вечером. Отец, он, это… думаешь, я не понимаю, что ли.

Я кивнула.

И не позвонила Гришке – ни вечером, ни в последующие девять дней…

Смерть отца – разлом опоры, крушение потолочной балки. Сначала оглушает боль, потом проявляются последствия травмы: болезнь, беспомощность. А когда возвращаешься к жизни, понимаешь, что крышу чинить придётся не кому-нибудь, а тебе. Но ты в этом ничего не смыслишь: и руки-крюки, и сил маловато. Да и папа не научил, берёг от жизни, всё делал сам. И вот стоишь и чешешь затылок, соображая: как же теперь, без папы?

Я, наверное, изменилась за короткое время. Мир вокруг тоже изменился. Будущее стало определённее и суровее, настоящее – теснее и приглушённее.

Кстати, у моего отца не было никакого инсульта. Не было и не могло быть. Отец, здоровяк и крепыш, собирался, как Поль Брэгг, погибнуть в девяносто, занимаясь сёрфингом. Его сбила машина в квартале от нашего дома, когда он шёл на службу.