Геннадий Верин - Ведьма

А Захлебышев смотрит на пристава с мольбой в глазах и в щеки красные свои воздух дует, может, полагает, что изменит начальство решение свое, – смилуется.

– Да какой там чёрт – накат, извиняйте Ваше высокородие! Там хоть на карачках лазь и мацай руками, а дороги не найти! А еще та вьюга! Глаза так и забивает и забивает! Вооо! Гляньте! – урядник вплотную к приставу подступил, и глаза свои вытаращил. – Ну? Шо Вам видно, Ваше высокородие?

– Ну, глаза как глаза, – взглянув в глаза уряднику, отвечает Солово. – У вас, Панкрат Елизарович, замечательные глаза.

– Оно-то понятно, Ваше высокородие! Но я ж теми глазами ни чёрта не бачу! От тыкните дулю!

– Да, что вам такое в голову забрело, Панкрат Елизарович? Не хочу я вам ничего тыкать! – сбитый с толку, говорит Солово.

– Да вы не пужайтесь, Ваше высокородие! Тыкайте!

Солово подумал секунду и ткнул в нос дулю уряднику, точно револьвер.

– Ну шо?.. Тыкнули? – спрашивает Захлебышев.

– Тыкнул.

– А шо вы тыкнули? – поинтересовался урядник и по кабинету руками ощупывать все вокруг давай, ну точно в потемках.

– Поезжайте, прошу вас, Панкрат Елизарович, – говорит Солово, разгадав нехитрую уловку Захлебышева. – Тут дело важное. Читали, что люди пишут? Руки на себя за дочку наложить вздумали.

– Читал, Ваше высокородие, – понуро отвечает Захлебышев. – С Божье милостью завтра с утра и выеду…

Это сейчас вам машины да дороги в асфальте, а до того как царя скинули, ничего такого не было. Вместо машины лошадка крестьянская, зимою снега, а летом грязи по шею. Вот и вся вам, что ни на есть, правда. Но и то есть правда, что земля русская в любое время года очаровательна: хоть – по левую руку гляди, хоть – по правую. Кругом красота необычайная! Вот только весною раннею да осенью позднею красота та природная спадает на время, затихает, как говориться, и обнажается, словно молодуха какая, сбрасывает с себя одежду старую и примеряет новую. К зиме, к примеру, одевает одежду белую и пушистую, к весне наряжается в зеленую и сочную, а к лету в многокрасочную. Ох, как же повезло человеку русскому, что случилось ему жить на такой благодатной земле! На такой земле, что и взору упереться не во что, где воздухом свежим дышать – не надышаться, где захочешь, раскинешь руки в ширину, да как закричишь во всю глотку, а до тебя все равно никому нет дела. Кричи себе, хоть закричись…

На следующее утро сел урядник в сани, втянул, как мог, шею свою тучную в шинельку солдатскую, папаху барашковую на глаза натянул, шарфом умотался и двинулся в путь. И нет уряднику дела ни до красоты земли русской, ни до просторов неохватных. Ему бы с дороги не сбиться да хвори, какой не подцепить.

В тот раз повезло Захлёбышеву. Довезли урядника до села без происшествий. А когда среди голых тополей в снежном поле белые хаты-мазанки, обставленные на зиму соломой, показались, то тут он уже зарадовался про себя, потому как знал, что в местах тех, Богом забытых, человек он почетный и уважаемый. Знал урядник, что встретят его по чину, накормят от пуза и обогреют. А что еще обыкновенному человеку от этой жизни нужно? Обыкновенному человеку подавай теплую хату с мороза да харчей под носа. И будет тот человек уже и оттого безмерно счастливый…

Подъехал Захлёбышев к хате старосты, а тот по морозу без шапки, одетый в одну только сорочку, шаровары да в сморщенные до земли сапоги уже встречает с поклонами у ворот. Уважает староста урядника. Какая-никакая, а власть.

– Надолго ли к нам пожаловали, Ваше благородие? – спрашивает староста, кланяясь и вручая возничему плату за дорогу.

А урядник не отвечает ему, – молчит: то ли важность свою, подтверждая, то ли косточки проверяя, належанные от дороги долгой. Постоял так урядник немного, точно с корабля на твердую землю ступил, и к хате величественно пошел, словно бы то его хата, а староста – так, прибился себе где-то в пути, как та собака, да под ногами путается: семенит ножками рядком и снежок с плеч урядника ручонкой легонько смахивает.

Вошел Захлебышев в светлицу, как в ту самую жаркую баню, а от него холодный дух во все стороны валом валит. Еще и рукавицы не успел снять урядник, а староста шинельку расстегивать ему давай, помогать желает: папаху принимает и к печке их, изрисованной синими крестиками и цветочками, прикладывает, чтобы с холоду просохли и обогрелись.

Стоит Захлебышев, как тот царь, по центру светлицы, словно один он там, крестится перед Образом Святым, а глаза, без его на то воли, сами на стол опускаются. И от того стола богатого все обширное нутро урядника, как будто кто медом мажет. До того и-зо-бильный стол у старосты обнаружился, что и позабылась дорога дальняя и холод падлючий.

– А мы вас давно приметили, Ваше благородие, – говорит староста и на жену свою смотрит, да так сладко глаза свои щурит на лице своем сытном с усами котячьими, что если бы староста не был мужнего полу, то хоть бери его, обнимай сукина сына и целуй в губы, как родного свояка. – Просим вас великодушно, Панкрат Елизарыч, с дороги повечерять с нами, чем Бог послал.

Урядник принимает приглашение: на лавку по центру стола зад свой тяжеловесный примащивает и усы от талого снега пухлыми пальцами протирает. А в животе у Захлёбышева радость предвкушения невероятная. Слюни от одного только вида квашеной капустки, картошки желтой в дыму, от вареников с творогом, от коржей с горохом, помазанных медом, от сала белого со шкуркой да от двухлитрового бутыля горилки – так в рот и набиваются, так и набиваются.

Пока староста чарку горилкой наполнял, урядник, перекрестившись, капустки с добрую гору пальцами подцепил и в рот свой, как в ту самую яму, перенаправил. Опыт в таких делах Захлебышев имел значительный. Знал он, что если с холоду горилкой попотчеваться, то внутренности обжечь можно, а после капустки или того же самого кислющего огурца с кадки оно куда недурнее. Так и случилось. Захрустела капустка под зубами урядника со знанием дела, а за ней и горилочка без труда вошла, да так проворно скользнула по горлу в самое, что ни на есть, урядниково пузо, точно ледянка с горки. А тут, как по щучьему велению, добавка поспела, потому как всякий, знающий в том деле себя человек, скажет вам, что первая чарка она только так, для разгону, а вторая и жару поддаст, и все ваше нутро душевной теплотой обогреет…

Упрел Захлёбышев от трапезы плотной, кровью залились обвисшие щеки его, а в животе такая сытная тяжесть образовалась, что хоть сейчас на лавку укладывайся, кури люльку и философствуй. Он может и определился бы так, да дело у него в Хоружах важное.

– А имеется ли в вашем досточтимом месте селянин такой – Буров Гаврила? – спрашивает урядник у старосты, до того ни слова не проронив, что могло показаться, что забыл Захлебышев зачем в село пожаловал.