Елена Медведева - Такая простая сложная жизнь. Сборник рассказов

Город оглушил какофонией звуков, многолюдьем, динамичностью, поразил красотой архитектуры. Двоюродный брат Паша встречал нас в аэропорту – голубоглазый блондин, похожий на кумира моей юности Олега Видова. Говорил он как-то по-особенному, по-питерски, чуть растягивая ударные гласные. Он привез нас на Васильевский остров, где дома выстроились в линию, не оставляя между собой прохода-проезда. Родственники жили на шестой линии, в доме-колодце, то есть часть окон выходила во внутренний узкий, как пенал, дворик – безликий, серый, с мусоркой. С виду дом казался огромным, хотя был всего в четыре этажа, без балконов, серый и мрачный, с крутыми огромными ступеньками, так что добираться до верхнего этажа без лифта стоило усилий даже мне, девчонке. Но моих возрастных родственников это, напротив, даже радовало – мой дядя, проводивший много времени за письменным столом, в научных трудах, очень ценил движение, активный образ жизни, и такой подъем по лестнице считал хорошей зарядкой. Он носил с собой шагомер, привезенный из Японии, и старался ежедневно «нахаживать» норму, необходимую для здорового образа жизни.

Если снаружи дом казался по-достоевски мрачным, то внутри квартира была словно «дворянское гнездо». На входе, повесив верхнюю одежду на вешалку и помыв руки в туалетной комнате рядом, ты поднимался по скрипучей деревянной лестнице как будто на еще один этаж, оказавшись в светлой, с окном на тот самый двор-колодец, прихожей – с диваном для гостей, журнальным столиком, где всегда лежали свежие газеты и популярные журналы. Это было место ожидания – друзья моих братьев коротали время, пока те собирались, студенты дожидались моего дядю, чтобы получить консультацию или позаниматься. Без приглашения входить в комнаты не разрешалось. Узкий коридорчик, ведущий из прихожей в зал, между ними – крохотная кухонька. Плита, небольшой стол, холодильник, раковина – больше здесь ничего не помещалось, наверное, поэтому мы, гости, всегда обедали в зале. Обед проходил при абсолютной парадности и даже, как мне казалось, чопорности: накрахмаленная белоснежная скатерть, столовые приборы, фарфор, соблюдение этикета за столом. Порции были небольшие, но все красиво: пюре, тающее во рту, сочная сарделька, пестрящий яркими красками салат. И десерт – крепко заваренный чай с кусочком вкуснейшего, тающего во рту, торта. Помню, что я не наедалась, мой растущий организм требовал большего. Выбежав погулять, первым делом мчалась в кондитерскую и покупала теплую булочку.

Небольшой квадратный зал и две комнаты – кабинет дяди, святая святых, и просторная, светлая детская. Все просто, скромно для статуса профессора, никакого шика, богатств, и вместе с тем особенное для меня, аристократичное: пианино из блестящего черного дерева, старинный комод с посудой из хрусталя и фарфора, впрочем, немногочисленной, и огромный – во всю стену – шкаф с книгами. Помню совершенно особенный дух квартиры, сотканный из вечного холода бетонных питерских домов, запаха дерева, книг, шоколада… Запах интеллигентности, достатка и еще чего-то, чему трудно дать объяснение, но это связано с укладом этой семьи, их высокой культурой.

Мои двоюродные братья росли в атмосфере любви к искусству, литературе. Старший брат Саша был очень одаренным – прекрасно рисовал, музицировал, знал языки, ему все легко давалось. Помню, как к нему приходила маленькая интеллигентная старушка с буклями на голове – преподаватель консерватории. Как он играл Шопена! Наверное, с тех пор это мой самый любимый композитор. Саша прекрасно говорил по-английски – учился этому в знаменитом пединституте имени Герцена, стажировался в Англии, жил в Японии. Он работал переводчиком и проводил экскурсии. Я смотрела на него с благоговением – он совсем не боялся иностранцев, которые казались мне инопланетянами. Почему? Они были очень свободны, раскованны, чего во мне тогда не было, у них не было комплексов, как бы сказали сейчас. Девушки в каких-то развевающихся ярких тряпочках казались мне вызывающе сексуальными. А мой брат общался с ними совершенно свободно и ничем не отличался от них – молодой, голубоглазый, улыбчивый, свободный.

Мои дядя, тетушка, братья водили меня по музеям, терпеливо выстаивая в многочасовых очередях за билетами, хотя сами бывали здесь уже по многу раз. Очень хорошо помню поездку в Царское Село – с трепетом входила в Александровский лицей, где учился Пушкин, вот зал, где юный кудрявый отрок держал экзамен перед стариком Державиным, комнатки-кельи, где он со товарищи жил, вот на этой скамеечке в парке он сидел и сочинял стихи, поглядывая на озеро, в котором будто бы топился Кюхельбекер. (Однажды Пушкин сказал другу: «Вильгельм, прочти свои стихи, чтоб я уснул скорее». Обиженный Кюхельбекер побежал топиться в пруду. Его успели спасти. Вскоре в «Лицейском мудреце» нарисовали карикатуру: Кюхельбекер топится, а его длинный нос торчит из пруда.)

Это зерно, посеянное моими родными, проросло во мне любовью к культуре и искусству, я уже не могла без этого жить – без интенсивной внутренней духовной жизни. Но когда возвращалась на родину, попадала в другую реальность, где было мало места духовным исканиям, спорам на кухне о новом романе или премьере фильма. Я уже не могла быть в классе как все и считалась «белой вороной».

Потом приезжала еще и еще. Дядя приобрел дачу в Парголово – дачном кооперативе для людей науки. Помню как сейчас деревянный дом со скрипучей лестницей на второй этаж, где мы поселились, с балкона можно было видеть маленький ухоженный огородик с зеленью, редиской и клубникой, которым тетя Клава очень гордилась, клумбы с цветами. Смешанный лес прямо за забором – как здесь спалось! Купаться ходили далеко, долго шли через густой лес, но усилия вознаграждались – круглое как пятачок озеро в окружении сосновых лесов и пионерских лагерей, песчаный берег. Вода всегда холодная, будоражащая. Восторг! А здесь уже отличался мой младший брат – в плавании не было ему равных, впрочем, как в волейболе и в шашках и шахматах. Гибкий, ловкий, сверкающие бирюзой глаза на загорелом лице – я была тайно влюблена в него, ведь влюблялись же в пушкинские времена в своих кузенов.

Очень любила гулять по Васильевскому в одиночестве. А как же иначе, когда здесь, недалеко от дома моего дядюшки, – Академия художеств, знаменитые сфинксы на ступеньках, спускающихся к Неве. Ах, эти черные воды Невы, художники с мольбертами и блокнотами, рисующие дворцы на другом берегу. Интересно было смотреть, как, штрих за штрихом, прорисовывается на листе карандашный абрис Зимнего или тоненькая фигурка девушки на мосту. Уж не я ли это?

А Литературный музей, так называемый Пушкинский дом? Сколько раз я была здесь одна и бродила по залам – Достоевского, Пушкина, Лермонтова… Боже мой, ведь я видела здесь самого Дмитрия Лихачева! Он был директором музея, а вел себя как скромный, обычный человек – со всеми здоровался, разговаривал мягко, приветливо, даже у меня что-то спросил, типа интересно ли мне здесь. Тогда я еще не представляла себе масштаба его личности, и для меня он был просто интеллигентным человеком, истинным петербуржцем, безумно любящим свой Дом, свое детище.