Игорь Карпусь - Уроки без перемен. Книга жизни

Однажды увязли в грязной яме. Все мужики вылезли наружу и с возгласом: «Раз, два – взяли!» – стали раскачивать автомобиль. Витя развозил спутников по домам, и мы возвращались на свой двор. На стук открывала тетка и со словами: «Опять нажрался», – хлопала дверью спальни. Витя покорно укладывался на диване, а я засыпал на бабушкином сундуке. Утром меня будил раздраженный голос тетки, и я видел, как дядя торопливо застегивал китель и с недовольным видом выходил из дома. Он не отбивался от жены, а вполголоса произносил любимую фразу: «Ну и вонючка. Теперь до вечера вонять будет».

Первые 6 лет моей жизни прошли в кубанской станице. Разумеется, тогда я не знал, что на рубеже 18 – 19 веков южная граница России проходила по Кубани, и Усть-Лабинская была сторожевой крепостью на правом берегу в устье Лабы: она прикрывала новые владения от набегов воинственных кавказских племён. Позднее крепость вошла в состав Кавказской укреплённой линии и находилась на правом её фланге. В 1818 г. командир Отдельного грузинского корпуса Ермолов осматривал линию и посетил Усть-Лабинскую. Он отметил её обширные размеры и малочисленность гарнизона.

«В крепости нет ни одного строения каменного: казармы, провиантские магазины, самый арсенал деревянные. Один весьма небольшой колодезь…» Словом, Ермолов остался недоволен: «подобные крепости не могут быть терпимы против неприятеля…» Стояли тревожные времена, гарнизон Усть-Лабинской нёс большие потери в разгорающейся кровавой войне.

Я отчётливо помню главную станичную улицу Советов – широкую, вымощенную синеватым булыжником, очень чистую и благопристойную. Да и вся станица выглядела аккуратной, прибранной и степенной. Советская начиналась от большого тенистого парка с узорной чугунной оградой и, плавно поднимаясь, выводила к железнодорожной станции. На этой улице стояла базовая начальная школа, где работала мать, кинотеатр с летней площадкой, дом семьи Дебеленко. Рядом с парком находился мой детский сад, и все наши квартиры тоже были невдалеке, так что я ежедневно пересекал главную улицу один или вместе со взрослыми. Большую часть дня здесь было пустынно: редкие автомобили, редкие прохожие. Улица оживала вечером, когда станичники выходили гулять в парк и толпились у кинотеатра. Несколько раз, уплатив зажатый в кулаке рубль, я проходил в тёмный зал и с напряжённым вниманием, даже испугом, следил за превращениями неземного мира на белом прямоугольнике. Великолепный цветной «Садко», «Ночь перед Рождеством», «Адмирал Ушаков», «Джульбарс», «Котовский», «Маленький Мук» – вот картины моего детства, и все позднейшие шедевры не смогли вытеснить их очарования. Летом, вместе с дворовыми пацанами, мы забирались на деревья рядом с летней площадкой и поверх высокого дощатого забора пытались разглядеть то, что происходило на экране. Обычно видели верхнюю половину изображения, зато звук, громкий и ясный, позволял безошибочно следить за развитием действия.

Никогда не было дома, где любят и ждут, не создал и сам. Были углы. Мать легко меняла квартиры и хозяев, не задерживалась дольше нескольких месяцев. Лучшей из квартир была та, что занимали у Любки-толстой, распущенной скандальной бабы лет сорока. Муж Любки, обыкновенный бухгалтер маслозавода, к удивлению станичников был «разоблачен», и Виталий за столом многократно со вкусом рассказывал, как арестовал «шпиона» – тихого на вид, безобидного мужчину.

Обычно Любка нагишом выходила под летний дождь и разгуливала по двору, выставив круглый тугой живот. Она встряхивала мокрыми волосами, хлопала себя по лоснящимся полным ляжкам и кричала матери: «Наташа, выходи на воздух! Не поверишь, как хорошо». Мне хотелось тоже выбежать под дождь и встать рядом с Любкой. Смущал ее облик и нескрываемое любопытство соседей. Я спросил: «Мама, а почему тетя Люба голая?» Мать замешкалась и поспешно ответила: «Так удобно. Дождик-то теплый, и платье не намокнет». Ее объяснение казалось правдоподобным, но было непонятно, почему другие люди ходят под дождем одетые. Я почувствовал, что мать не договаривает, скрывает нечто важное и необходимое. Потом это чувство только усиливалось и не оставляет меня до сих пор. Редко мне давали ясный, исчерпывающий ответ, чаще всего – что-то весьма обтекаемое и приблизительное, как будто окружающие сговорились не касаться самого главного. Со временем я понял, что в одних случаях они сами не разбираются в смысле происходящего, в других случаях намеренно утаивают и извращают истину.

Почти каждый день Любка визгливо ругалась с матерью, такой же вздорной, капризной старухой. Через заколоченную кухонную дверь я слышал, как летели на пол кастрюли, ложки, стулья, и кто-нибудь из двух непременно выбегал на двор, приглашая в свидетели соседей. А так как ближайшей соседкой была мать, то хозяйки поочередно взывали к ней, и матери приходилось мирить их. Однажды Любка сорвала дверь с крючка, вломилась на нашу половину и потребовала немедленно освободить квартиру. Впрочем, на следующий день она, как ни в чем не бывало, с лисьей улыбкой просила прощения: «Погорячилась, Наташа, нервы подвели. Ты мне не мешаешь, живи». И мать откладывала переезд до следующего наскока.

Любка часто брала меня на маслозавод за пахтой. Там всегда колыхалась возбужденная толпа, люди старались протиснуться к маленькому окошку в стене, передавали через головы пустые бидончики и банки. Любка никогда не давилась в очереди. Взяв у меня бидончик и деньги, она уходила и вскоре возвращалась с наполненными посудинами. Дома мать спрашивала: «А сдача где?» – «Тетя Люба не давала». Любка в таких случаях говорила одно и то же: «Наташа, не беспокойся. Потом рассчитаемся».

Каждую неделю к нам являлась тетя Аня, подруга матери. Долго сидела, болтала, грызла семечки, и все время поглядывала на часы. Вдруг она срывалась с места, торопливо прощалась и уходила. Бабуля позднее раскрыла мне глаза. Оказывается, у нас Аня проводила свое «рабочее» время, а на обед спешила домой. Она обманывала старуху-мать, уверяя, что работает в конторе машинисткой, и та верила дочери, нянчила внучку, вела хозяйство и кормила «работницу». У Ани было много подруг, и она переходила от одной к другой, а вечерами ее брали на содержание ухажеры. Так и жила.

Помню, как привезли и поставили в простенке черное пианино. Мать купила инструмент на деньги, подаренные отцом, и решила учить меня музыке. Два раза в неделю я ходил к пожилой Марье Филипповне: она согласилась давать уроки за скромную плату.

Высокая и сухая, она ходила быстро, наклонившись вперед. Старомодная шляпа на стриженых седых волосах, один и тот же коричневый сарафан, лицо цвета старой слоновой кости, а на нем карие, удивительно дружелюбные и понимающие глаза. Она никогда не требовала, не приказывала – только просила: «Будь внимательней, голубчик, правильно ставь пальцы».