Виктор Бейлис - Старик с розами. Рассказы… и другие рассказы

А еще к Берсеневу приходили женщины. Одна из них сказала ему:

– У тебя странное зеркало! Когда я подхожу к нему, оно словно бы запотевает.

– Неудивительно: в ванной всегда пар.

– Да в том-то и дело – не в ванной, а вот здесь у шкафа, и я еще ничем не разгорячена. Подойди-ка, подойди-ка сюда. Смотри!

Берсенев подошел, заготовив какую-то шутку вкупе с милым интимным жестом, но и шутка застряла у него во рту и руки повисли. Зеркало не столько запотевало, сколько заволакивалось туманом, из которого едва проступали отражения стоящих перед ним женщины и мужчины. Андрей тогда испугался даже больше, чем его дама; она предполагала некоторую забавную странность, он же явственно ощутил агрессивную аномальность.

– Принеси тряпку, я протру, – предложила женщина.

– Не надо, – отклонил услугу Андрей, – просто пользуйся вон тем зеркалом, а это надо будет сменить.

Он и сменил зеркало, но уже другая женщина через несколько дней обратила его внимание на некую странность поведения нового стекла у шкафа.

Андрей стал определенно догадываться, в чем дело, когда его чайник со свистком отказался свистеть вскипая, но зато что-то неразборчивое, но на вполне человеческом языке бормотал, когда его наполняли водой. А его носик вскорости до того раздулся, что отказывался принимать свисток, который никакими силами не удавалось на чайник нахлобучить. Более всего Андрей стал опасаться мясорубки и прямо-таки замахал в ужасе руками, когда одна из его посетительниц предложила ему изготовить котлеты из имеющегося куска мяса. При этом Берсенев взглянул в сторону портрета мясорубки на картине К., и ему показалось, что замах ее ручки стал еще круче.

Но зато Андрей, уже зная особенности зеркала, полюбил подходить к нему и подолгу вглядывался в туманность у себя за плечами, пытаясь разгадать, в какие фигуры складываются серые тучеподобные клубы. Так в детстве ему нравилось летом лежать на траве и, запрокинув голову, следить за тем, во что превращаются набежавшие друг на друга, соединившиеся и складывающиеся в новые формы облачка. И тогда, и сейчас возникали в воображении какие-то сюжеты, особенно когда была возможность проследить некоторую последовательность и закономерность в происходивших на глазах метаморфозах. Стоя перед зеркалом, Андрей подчас превращался в зачарованного зрителя театра теней, театра, доступного только ему, но непроницаемого для прямого взгляда, – только за спиной и только в отражении. Вот только что от чего отражалось? Какие-то сгущения воздуха? пространства? времени? мысли? Какие-то смыслы, постигаемые лишь посредством амальгамы.

Отрываясь от зеркала, Берсенев подходил к обожженному столу и без всякой мысли что-то записывал, просто составлял слова – одно к другому – в том порядке, в котором они ему являлись. Он полагал, что, если он таким образом будет описывать трансформации теней в стекле, то ему когда-нибудь откроется скрытый смысл его видений.

Однажды после теперь уже ежедневного театрального представления и последовавшей за ним фиксации действа посредством письменных записей Андрей подошел к окну, чтобы немного передохнуть. Росшая перед окном береза замахнулась на него веткой. Жест был точь-в-точь как машут тыльной стороной ладони, говоря неприятным тоном: «Пошел! Пошел отсюда! Прочь, прочь! Уходи сейчас же!» Сидевшая на ближайшей к берсеневскому окну ветке кошка зашипела: «Пиш-ши! Пиш-ши!».

Андрей отступил и вернулся к столу: ничего не поделаешь – всем нужны его записи, и только он, видимо, может докопаться до сути.

Чтобы лучше организовать поток записываемых слов, Андрей захотел послушать «Хорошо темперированный клавир» в исполнении Гленна Гульда. Он взял лежащий на столе пульт управления и нажал кнопку включения. Аппарат не включался. Андрей сменил батарейки. Диск не работал. Берсенев взял отвертку, что в его случае было бессмысленно: он ничего в технике не понимал. Однако же как только отвертка оказалась в его руках, диск неожиданно включился, но вместо ожидаемой прелюдии из проигрывателя неожиданно грянуло: «We all live in the yellow submarine». Андрей не желал этого слушать и попросил дистанционный пульт прекратить воспроизведение. Тщетно! Пульт не работал. Андрей опять обратился к отвертке. Она остановила желтую подлодку, но вместо нее включила «Серенаду солнечной долины».

– Нет! – закричал Андрей. – Хочу Гульда!

– You’d say so! – сказал Гульд и заиграл Баха.

– Да, – думал Берсенев, – да, именно это.

И до него дошло: окружавшие его предметы постепенно и медленно сходили с ума, кроме тех, что уже были взбесившимися.

От меня ушла жена. Я сильно горевал и не знал, куда приткнуться.

Бесцельно слоняясь по улицам, я столкнулся с приятелем, которого давно не видел.

– Попов, что с тобой стряслось? – спросил он, увидев меня.

– Ничего… Впрочем, что там… Я теперь один…

– Она тебя кинула, наконец, твоя красоточка? Как хорошо!

– Что хорошо? – растерянно огрызнулся я.

– Да просто отлично! Я давно этого ожидал. Красоток надо брать не в жены, а в любовницы. От прелестницы только и жди, что передумает, да и уйдет. Ну, ушла любовница – горе, конечно, но не беда. А ты представь, что ушла наложница. Эко дело: детей ведь нет!

– Попов, слушай, я завтра иду по грибы. Партнера у меня нет. Пошли, а? Возьми сапоги, плащ, корзину, рюкзак. Ладно, корзину я для тебя захвачу. Завтра на Курском вокзале в одиннадцать вечера.

– Почему так поздно?

– Идем с ночи.

– Куда?

– Там увидишь. Жду! – хлопнул он меня по плечу.

Я глядел ему вслед. Что-то странное было в этой встрече: и та стремительность, с которой он возник, в то время как я шатался по городу, и тот напор, с которым он пытался вполне тривиальными аргументами развеять мою тоску, и неожиданное приглашение на грибную охоту – незнамо куда. Все это было чем-то подозрительно для меня, хотя я, надо сказать, впервые за последние дни почувствовал что-то, похожее на удовольствие от предвкушения завтрашней вылазки. Потом додумаю…

Я знал, что после похода в лес грибы еще долго мерещатся – и наяву, и, в особенности, во сне, как бы вплывая в поле зрения и вызывая в памяти то место, где они были срезаны. Той ночью я видел их заранее, я любовно помещал их в те места в лесу, где я их найду. Одни были крепкие и тугие, заполнявшие целиком всю ладонь, другие – осклизлые и липкие, не сразу дающиеся в руки, передающие пальцам свою слизь и тем самым лишающие руки ухватистости. Тактильные ощущения в обоих случаях невыразимо прекрасны.

Еще я видел пруд, не помню, чем удививший меня, и наш привал, во время которого мы азартно лупили захваченные из дому крутые яйца, обсуждая при этом давнишнюю дилемму, с какого конца – тупого или острого – следует разбивать яичную скорлупу. У меня не было определенного правила, хотя я, кажется, склонялся к тому, что широкий конец более приспособлен для старта, приятель же имел твердое убеждение, от которого ни в коем случае не отказался бы, что лупить надо с острого конца.