Владимир Дулга - О себе, о нас, о жизни. Повести и рассказы

Но вскоре, вдрызг, разругался и с ними. Злые языки утверждали, что свояки не сошлись взглядами, при обсуждении политики нашей страны на Ближнем востоке. Жена с детьми изредка ходила к своей родне на другой конец посёлка. Коля был твёрд, как кремень в своём решении: – «сказал, ни ногой, значит, ни ногой!».

В свои неполные сорок, никаких особых высот в жизни, дядя Коля не достиг, богатства не нажил, «окромя» троих детей. Семья жила трудно, Коля работал водителем в Доме культуры и получал, более чем, скромную зарплату. Несмотря на сложный характер, как опытного водителя и не запойного мужика, его не единожды звали в местный леспромхоз, возить из тайги лес, на мощном «МАЗе». Сулили хорошую зарплату, премиальные, квартальные, путёвки на курорт и другие блага. Все заманчивые предложения и посулы, он безоговорочно отметал, со словами:

– Не нужны мне ваши «длинные» рубли! За «длинным» рублём надо ходить в длинные рейсы. А мне, как птице, нужна свобода, я творец! А чтобы творить, нужно время, личное время!

И действительно, вырубив более-менее пригодный лес вокруг посёлка, лесовозы ходили на новые делянки, на север к дальним не тронутым хребтам. Километров за семьдесят-восемьдесят, по опасным, извилистым таёжным трассам, через несколько крутых, трудных перевалов.

Коля оставался работать на прежнем месте, возил с железнодорожного вокзала на своём стареньком бортовом «газике» банки с кинофильмами, пачки новых книг, для библиотеки, забирал на почте свежие газеты и журналы. Выполнял другие несложные хозяйственные дела. Как сам дядя Коля хвастался в кругу друзей-водителей, ему доверяли и более серьёзные вопросы, государственной важности. Например, он перевозил в дальний, дровяной сарай, снятый с пьедестала памятник Сталину, ранее стоящий перед центральным входом. За работой людей, опасаясь провокаций, наблюдал представитель особого отдела, и присутствовал сам директор. Не каждый же день, вождей снимают!

Сарай был невысоким и тёмным. Чтобы спустить крюк крана, пришлось снимать с крыши листы шифера. Николай с трудом загнал машину под образовавшееся окно. Монумент аккуратно сняли и поставили в угол. Накрывая вождя старым брезентом, Коля, ни к кому не обращаясь, негромко пожелал:

– Вот теперь и ты в темнице постой. Может, ещё сгодишься, вишь, начальство как о тебе заботится – сбежались, боятся, что сломаем! А совсем недавно все тебя боялись и, говорят, любили!

За шумом работающего крана, никто из присутствующих не услышал его слов. Только директор повернулся, хотел что-то сказать, но передумал и пошёл к выходу.

Дядю Колю вдруг обуяла безрассудная смелость. Мог ли он, ещё несколько лет назад, не то, чтобы сказать, подумать подобным образом. В груди зашлось, будто качаешься на качелях. Он казался себе большим, сильным и отчаянным, как декабристы на Сенатской площади, памятник которым он видел на вокзале соседнего города.

С трудом уняв, внезапно нахлынувшую, удаль, он перегнал, как приказали, машину к памятнику Ленину в сквере. Который намеревались вновь водрузить на прежнее место, освободившееся после «отца народов».

Стоя в кузове, вроде как нечаянно, задержав опускаемые стропы на шее памятника, Коля заинтересованно, с хозяйской интонацией в голосе, громко и деловито осведомился:

– А этого-то, куда?

Директор, враз, побледнел, и предостерегающе закашлял. Особист сделал вид, что не расслышал и пошёл проверить крепость основания под монумент. Когда он достаточно отдалился, директор, с трудом скрывая желание закричать, свистящим шёпотом сказал водителю:

– Хочешь сесть гад, садись один! Мне надо, ещё детей подрастить!

– Ну что вы, Андрей Егорович, так разволновались! Сейчас не те времена, культа личности нет! Мы его развенчали!

– Развенчатель нашёлся! Молод, ты ещё! Как жеребёнок – стригунок в табуне, всё бы прыгал! На фронте повидал таких! Сболтнёт подобный герой, что не надо, по глупости, а «поутрянке», выведут его под конвоем перед строем. Стоит, сопли по лицу размазывает, а ничего уже не изменишь! Запомни, народная мудрость гласит, – главный судья – время! Оно всех и вся рассудит!

Взглянув на водителя, и поняв, что Колю остановить уже не возможно, его, как говорится – «понесло», директор махнул рукой и поспешил за особистом, показывая за спиной кулак. Сидящий в кране водитель, за шумом двигателя, ничего не слышал. Демонстрировать свою смелость, и отчаянную храбрость было не перед кем, и дядя Коля, неохотно, замолк.

Когда всё было закончено, и вожди заняли определённые им историей места, директор подошёл и тихонько, чтобы не слышал водитель крана, спросил Колю:

– А тебе то, что….? – тут Андрей Егорович споткнулся на слове, не зная, как правильно назвать того, о ком шла речь. Если просто – «Сталин», язык не поворачивался, привыкший к обязательной приставке, «товарищ». Но после того, что он узнал о вожде, и после того, как монумент свергли и увезли в тёмный угол, язык, точнее разум, не позволял назвать его «товарищем».

Директор нашёл выход, и сам внутренне обрадовался такому решению – «настоящий лектор, и в старости пропагандист». Поэтому кашлянув, продолжил, – тебе-то, что он плохого сделал?

– Пока не знаю, – отвечал вольнодумец, – просто за других обидно! За что люди страдали? – помолчав, ехидно спросил, – а вы что, против такого решения?

– Ты знаешь что? – вдруг набычившись, грозно сказал директор, – говори, говори, да не заговаривайся! Выискался, любопытный!

Дядя Коля не боялся директора, прекрасно зная, что этот, в высшей степени порядочный человек, не способен на подлость и предательство.

Нельзя сказать, что Николай был лентяем, но делать бессмысленную работу не любил. Даже занятие собственным огородом, считал делом не нужным и вредным, отбирающим время и силы. Несмотря на большую семью, скромные доходы, и постоянную нехватку денег, он не сажал главный овощ простых людей – картошку. Уход за этой неприхотливой культурой повергал его в уныние. Особенно Коля ненавидел процесс окучивания. Как натуре широкой, деятельной и творческой, ему была в тягость однообразная работа тяпкой, в пыли, под палящими лучами солнца. Перефразируя известное всем изречение, он часто говорил, глядя на копающихся среди грядок соседей:

– Летать рождённый, ползти не может!

Огородом и детьми занималась жена – худая, длинноносая, измученная жизнью женщина. Жутко ворчливая, но не злопамятная, вечно чем-то не довольная. Она нигде не работала и целыми днями, как квочка, топталась возле детей, не принося при этом ощутимой пользы. Две сестрёнки-погодки и младший брат, недавно научившийся ходить на ужасно косолапых ногах, постоянно бегали по двору, брошенными и неухоженными. В застиранной одёжке, нечесаные, с низменными зелёными потёками под шмыгающими носами. Спокойно глядя на чумазых детей, сама выросшая в большой, небогатой семье, она частенько говорила, с какой-то крестьянской покорностью: