Сергей Захаров - Каталонские повести. Новая проза

Результаты превращения оказались неожиданными – во всяком случае, для нее – и ужасающими: возвысившись и быстро там, наверху, пообвыкшись, муж искренне уверовал в собственнную исключительность и в то, что всего добился сам. Что до людей сторонних – они, благодаря промоутерским талантам все той же неразумной, в пылу самоотречения, Маши, поверили в это еще ранее – да и что с них, сторонних, взять? Сальвадор Дали в свое время говаривал: «Повторяй себе раз двадцать на дню, что ты гений – и обязательно станешь им». Машин муж мог даже не утруждать себя повторениями – для этих целей у него имелась жена.

– Видно, доля у меня такая: взращивать царьков, – как-то в разговоре со мной посетовала горько Маша.

И была права: в результате своих необдуманных усилий вместо робкого человека в шапке из ветхого кролика, каким «второй номер» был на момент их знакомства, она породила и выпестовала царя. Пожалуй, даже Царя – так будет вернее. И роль в их союзе отводилась ей теперь второстепенная – всего лишь спутницы великого человека. Муж был «Windows», она – приложением. И отношение к ней было таким – как к приложению, и чем дальше, тем явственней: ложь прирастает собою.

Вскоре после окончательной трансформации муж начал барственно покрикивать на нее – а после и откровенно кричать, причем в крике голос его звучал отратительным петушиным фальцетом, рассказывала Маша. Впоследствии он пришел к выводу, что напряжение связок и расход нервных клеток – тоже не царское дело, и разработал новую, более созвучную статусу модель поведения, при которой все, сказанное Машей, сходу записывалось в «бабские глупости», да так и воспринималось: с непомерного высока, с легкой снисходительной усмешкой небожителя. Здесь уже он совершил ошбку серьезную и даже непоправимую.

Если грубость его (проявлявшуюся резкими и короткими вспышками и, как правило, приватно, поскольку прилюдно Маша и муж считались идеальной семейной парой, а муж публичным имиджем дорожил, и весьма) она еще могла какое-то время терпеть, главным образом, ради не выросших еще окончательно детей, то пренебрежение к себе – никогда. Для этого Маша была слишком горда. Сама она, как я сказал уже, любила без оговорок, нараспашку и во всю ширь, жертвуя с удовольствием собой и возвышая объект любви до небес; сама она, не колеблясь, могла пойти (и шла) и на обман, и на несправедливость, и даже на преступление, наконец, ради возлюбленного – но ровно такого же отношения справедливо ожидала и к себе.

Быть любимой, но не женщиной, а комнатной, редкой породы, собачкой она не желала и не могла. Собачка предполагает наличие кормящего хозяина и повелителя – для Маши такое положение дел совершенно не годилось.

Какое-то время она с удивлением, граничащим с ужасом, наблюдала за глобальными, случившимися в муже переменами, и пыталась даже как-то воздействовать на него, правда, теперь уже в обратную сторону – безуспешно. Муж и слушать не желал каких-то ее нелепых претензий – да и кой черт было вникать ему в «бабские глупости»?

Постепенно Маша убедилась, что человека, которого она любила, больше нет, а возможно, никогда и не было вовсе. И скорее всего – именно не было. Она ведь не сразу пришла к печальным выводам, но долго думала, анализировала, вспоминала, проживая еще раз эти двадцать совместных с ним лет заново (так рассказывала мне она) и, неожиданно для себя, открыла, что обман и мерзость с его стороны присутствовали в их отношениях всегда, с самого что ни на есть начала.

Тщательности и глубине проделанной Машей тогда аналитической работы позавидовал бы сам Шерлок Холмс – и он же первый, невзирая на всю свою английскую деревянность, бросился бы утешать ее, ибо выводы, сделанные Машей, оказались печальны: все эти годы, оказывается, она вела себя, как полная дура, и дурой этой сознательно и умело пользовались. Не-е-е-ет, изначально «второй номер» был вовсе не так наивен и прост, как она, в своей действительной простоте, о нем думала.

И все-таки Маша продолжала терпеть – отчасти потому, что не любя, жалела его, зная, какой жестокий удар по самолюбию мужа нанесет ее бунт, а отчасти по той причине, что успела уже осознать: так просто разрыв с рук ей не сойдет – муж будет мстить. Финансовые рычаги их совместного предприятия она сама же когда-то вложила в его изощренные руки (снова дура!), и намеками муж и ранее, в целях профилактических, давал ей неоднократно понять: в случае чего, он воспользуется этими рычагами без раздумий. Терпела, опять же, еще и потому, что привыкла, да то и понятно: боязно, черт побери, всякому боязно – ломать привычный и устоявшийся быт, когда тебе уже не двадцать три. И Маша терпела. Самым сложным, как признавалась после она, было делить с этим глубоко отныне неприятным ей человеком постель.

Все эти славные открытия, метания и переоценки ценностей давались ей, разумеется, нелегко. Народившуюся пустоту она пыталась заполнить писательством, для размещения своих текстов избрав – разумеется, случайно, тот же сайт самодеятельных литераторов, что и я. Ее бурлящие, яркие, как она сама, вещи насквозь пронизаны были ощущением ежесекундного праздника, они выстреливали шампанским и заразительно хохотали, радуясь жизни, из каждой своей строки – тем более странно, что Машу могла чем-то зацепить безнадежная, как ночь в морге, тяжесть, физически ощутимая при чтении сочиненного мною.

Но, как выяснилось, могла – и зацепила. Из открытых комментариев мы незаметно перебрались в личную переписку. Ничего серьезного – да ничего серьезного и быть не могло: дружеское общение двух совершенно разных людей, которые откровенны друг с другом именно в силу того, что эта виртуальная откровенность ни к чему не обязывает.

Я знал, что у нее муж, трое совершеннолетних детей, и сложившаяся в целом успешно жизнь, Маша знала, что я – страдающий все более тяжелыми запоями алкоголик. Я знал, что Маша красива и любит цветы (видел фотографию ее на террасе, в середине устроенного ею цветочного царства), она знала, что если я без всякого предупреждения исчез на три недели из переписки – значит, у меня очередной запой.

«Ты уж береги себя и поскорее выбирайся, и сразу напиши, ладно?» – мягко и немного забавно тревожилась она: словно я был агент под прикрытием, уходящий на героическое и смертельно опасное задание – впрочем, «смертельно опасное» имело все же отношение к паршивой действительности. Я «выбирался» – и первым делом писал ей: приятно было знать, что кто-то, где-то, пусть и за тридевять земель, тревожится о тебе.

А потом она позвонила – затребовала мой номер телефона и позвонила. Помню, я испугался тогда: в этом был некий выход за никем не озвученные, но все одно существующие пределы. Номер, тем не менее, я сообщил и ждал с легкой дрожью звонка.