Андрей Виноградов - След Кенгуру

Эти обученные и уполномоченные даже не сочли нужным себя обнаруживать, чтобы пальчиком там погрозить в случае разглашения. Или по попке: «Ата-та!» Адрес, биографии, круг знакомств, увлечений, влечений, хронические заболевания, диету, режим питания, особенности стула выяснили. на всякий случай, да и махнули рукой: «Пусть идут к черту, с их тревогами по поводу месячных и поносами после искусственного питания. Подумаешь, понесут в народ небылицы. Да сколько угодно!» Смело? Да, и даже отчаянно. С другой стороны, ну кому придет в голову поверить не укладывающимся в голове россказням матери-одиночки с двумя грудничками-близняшками в широкой коляске – такой была троица в тот злополучный день в зоопарке.

В конце концов, эта дамочка даже с отцовством своих отпрысков толком не смогла разобраться. Две семьи запугала до истерик, гастрита и разбитой посуды, одну – до развода, посуда тоже страдала. А холостой врач-офтальмолог вынужден был публично признаться, что с юности, после перенесенной на ногах свинки-кори – он патентованный импотент. В качестве доказательства – весьма экстравагантного, однако приятного публике, забредшей от нечего делать на судебное разбирательство, – им были призваны четыре свидетельницы из медсестер, чье появление в зале суда вызвало трепетное волнение. Прежде всего среди мужчин. Впрочем, и женщин явление не оставило равнодушными: одни враз приосанились, другие поклялись не жмотничать и потратиться на спортзал, ну а самые самокритичные недвусмысленно пинали локтями, коленями своих мужчин: «Я тебе сейчас поглазею, котяра!» Нимфы понуро (офтальмолог – завидная партия) и не краснея (медсестер трудно смутить) свидетельствовали в пользу ответчика, а судья, человек во всех отношениях выдержанный, нервно ерзал в своем кресле, испытывая подзабытые неудобства в паху, и даже придвинулся ближе к столу, чтобы конфуз не открылся случайному взору.

Словом, мать и пара ее малолетних наследников с неустановленной генеалогией реальной опасности для демократического отечества не представляли.

С экскурсоводом обошлись не так нежно. На него вообще мыслей не тратили, даже не потрудились прикрыть произвол благовидным предлогом для расставания: стажер, что с него взять!? Личность юезответственная, к тому же записной враль, как выяснилось. Уволили в одночасье, и все. Сократили вместе со стажерской ставкой. Хотя нет, не все. Еще письмо накатали в ячейку Союза свободной немецкой молодежи, то есть в тамошний комсомол. И копию – по последнему месту учебы. Так, мол, и так, товарищи, свободная немецкая молодежь, проморгали вы в своих рядах несознательного болтуна. Приходится теперь старшим товарищам исправлять ваши ошибки, тратить силы, время и народные деньги.

Вспомнив про деньги, лишили дирекцию зоопарка премии.

К слову сказать, среди служащих берлинского зоопарка не только стажер, ставший жертвенным агнцем, обладал живой, неуемной фантазией. Больше того, по неведомой странности, в фантазиях этих, в одночасье одолевших самые разные головы, неожиданным образом совпадали детали, и могли они с легкостью и непринужденно западать в выстроенную горемыкой конструкцию предложенного экскурсантам повествования, случись возможность такого сопоставления. Будто все одновременно поддались таинственному внушению. Хорошо еще, что зарок с кем ни попадя не делиться обретенным в ходе внушения, им внушили гораздо раньше. В общем, ветеранам хватило ума молчать. И никто не предупредил новенького. А о чем, спрашивается, предупреждать, если не было ничего?

Коллективу было объявлено, что стажера уволили за «профнепригодность». «Потому как шепелявый, каша во рту», – пояснили, чтобы никто не подумал чего другого. По правде говоря, парень и в самом деле отчетливо произносил лишь три слова – «шиншилла», «шаурма» и «штази». Ну может, еще с десяток – другой не шибко-то находивших употребления в каждодневной жизни. А «шиншилла» – из самого что ни на есть обыденного словаря? Вроде бы и резонное недоумение. Однако же, о зоопарке речь. Никто из служащих причине увольнения не удивился и на руководство не возроптал. Удивлялись, когда такого насквозь шепелявого в экскурсоводы зачислили. Птички с проводов щебетали, будто он доводится сыном новой директорской пассии, но птички – они существа безответственные и до крайней степени легкомысленные. Да и вообще – какая разница, чей он там сын?! Это ветерану простительно какие-то буквы не выговаривать, а остальные глотать. Ветерану вообще много чего простительно. А тут – на тебе! – стажер такое себе позволяет. И как часто случается в жизни, вахта жалости завершается рассудительным: «Вот и поделом балабола турнули!»

Кстати, сразу вслед за увольнением бедолаги сама мать-история озаботилась сократить безупречно поддающиеся ему слова с трех до двух, напрочь исключив «штази», за дальнейшей ненадобностью. Впрочем, есть в этом утверждении толика излишней доверчивости и склонности к романтическому восприятию мира.

– Жертва режима. Не хухры-мухры! По нынешним временам – серьезная биография. Любопытно, как он нынче устроен? Кто-кто? Собака в пиджаке. Друг мой, ну что ты тупишь?! Я о твоем стажере несчастном- разнесчастном. Наверное, в Бундестаге теперь заседает. Типа наших. Таких же. Или их сподобили уже на выход коленом под зад, как мы любим? Я что-то не проследил. Наверное. Там теперь публика, судя по рожам. А? Ну извини, увлекся.

Я, конечно же, был в курсе, что есть вещи, о которых в квартире Антона Германовича говорить не следует. В очереди – можно, в курилке – запросто, на радио, если правильную станцию выбрать – будьте любезны! А в квартире у Антона Германовича – не стоит. Возможно, традицию блюдет, есть нем немало от брюзги-консерватора. Но мне-то какое дело? Мое дело – уважать правила дома, куда пригласили.

– Понравилась, значит, тебе моя история. Что ж, я рад.

– Знаешь, Антон, как-то все удивительно просто. Я бы даже сказал: замечательно просто. И мило. И совершенно неясно, зачем ты рассказал мне историю, которой. Я, прости тупицу, так и не понял, была ль она все-таки, или. Или как? По-твоему, выходит.

– А «по чьему» еще может выходить?

– Забыл ты, душа моя, Антон Германович, что кое-что известно мне обо всем этом. Вот так-то, батенька! Что, удивил?

– Можно и так сказать. И от кого же, если не секрет.

– Какие у нас, простых смертных, секреты? От Шульца.

– Серьезный источник. Гений подлогов, магистр эзотерики.

– А ты зря ехидничаешь. Ты ведь с ним в том самом восемьдесят девятом и познакомился, я помню, Шульц говорил. И наверняка неспроста. У вас ведь там.

– Эй!

– Понял-понял, не мое дело. Так вот, а я Шульца на сто лет дольше знаю, с восемьдесят пятого. Ну, может шестого, это неважно, все раньше, чем ты. Он на стажировку в Москву приезжал. Восторженный такой, дубина! Пересеклись случайно в какой-то компании.