Андрей Виноградов - Не ум.ru [litres]

Лин-чи расслабленно и, казалось, бездумно сидел на берегу реки, но философу после долгих трудов всё же удалось разыскать его. Философ подошёл сбоку, справа, по наитию, а возможно, сплачивая дань неведомой мне традиции. Вслед за этим он низко поклонился, привлекая к себе внимание, в надежде на взгляд, тихо, вежливо кашлянул, будто удалил изо рта то, что заведомо не заслуживало быть облечённым в произносимые слова, и задал вопрос:

– Какова суть вашего учения? – спросил он, обиняком признавая за Лин-чи титул наставника.

Лин-чи повернул к нему щедро отмеченное годами лицо, окинул обидным для философа недолгим, лишённым интереса взглядом, и не произнёс ни слова.

Философ подумал: «Он стар и, наверное, глух как тетерев». Тогда он возвысил голос:

– Вы не услышали меня, учитель, и я повторю: какова суть вашего послания?!

Тут Лин-чи неожиданно засмеялся. Совсем по-мальчишески. Как ребёнок, впервые увидевший взрослого, пускающего дым изо рта.

Философ загрустил, подавляя расстройством нараставшее в душе раздражение: «Совсем выжил из ума. Сперва не ответил, теперь вон смеётся… Может, он не слышал мой вопрос?»

И он прокричал что есть силы:

– Какова суть вашего учения?!

Лин-чи спокойно ответил:

– Не стоит так напрягаться, ты сорвёшь голос или, что еще хуже, – испортишь этот прекрасный воздух. Сначала я ответил тебе: «Безмолвие», но ты не понял, не внял разъяснению и вынудил меня спуститься ниже… – С этими словами старец пальцем начертал на песке «Медитация». – Вот моё учение. Его Суть, Смысл и Путь.

Учёный поклонился еще раз, так же глубоко. Ему нужно было время, чтобы в маске подобострастия скрыть следы недовольства. Выпрямившись, он дерзнул спросить:

– Не могли бы вы придать своему ответу большей… хм… чёткости?

В ответ на пожелание философа Лин-чи повторил надпись на песке. На этот раз он выполнил ее так крупно, как только позволяла длина руки. Получилось намного чётче, чем в предыдущий раз.

– Вы всего лишь увеличили буквы! – вознегодовал учёный. – Это неэтично. Со мной так нельзя, я все же профессор философии!

– Почему же вы сразу не сказали?! – воскликнул Лин-чи чуть ли не с восторгом и вывел на песке: «НЕ УМ».

Профессор в сердцах хлопнул себя по лбу открытой ладонью, будто невысказанную мысль пришпилил – злопамятен, но сдержан, – и ушёл, не попрощавшись.

«Ну что за спесивый мудак! – осудил я философа, но после необременительного размышления лишил вывод поверхностной односторонности: – Оба хороши. И вообще – прочь с иностранщиной! Своей зауми – уши пухнут».

Приземление мысли в родных пенатах обошлось без приключений, но место оказалось заселено унынием и безнадёгой. Место бравурного приветствия занимал транспарант, адресно оповещавший, что самый спесивый мудак из всех самых спесивых мудаков – это я. «За это мир тебя и сдал!»

Да, всё так и есть: этот мир меня сдал.

Сперва, оправдываясь за содеянное, он паникёром метался по моей квартире и скороговоркой разноязычно что-то мне растолковывал. Возможно, извинялся, оправдывался. С равноценным успехом мог корить меня дураком, что сам во всем виноват, а ему теперь на пузе вертеться с никому ненужными разъяснениями. Мир не заморачивался с пылевыми торнадо, выбиваемыми из неухоженного ковра. В своё время мне посчастливилось убедить себя, что ковры коллекционируют пыль, это их главное по жизни хобби, и надо быть безжалостной скотиной, чтобы разрушать коллекцию, а я не такой. Мир чудил, я чихал, но мои проблемы никоим образом не вызывали в сущности мира надлежащего отклика. Глухой абонент. Даже здоровья не пожелал. Да и понятно, чего уж там: сдал уже. Потом он ни с того ни с сего замер напротив кресла, второго после письменного стола предмета моей тайной гордости. Тайной потому, что прослыть идиотом всегда успеется, а возможно всё уже состоялось, но проверять нет желания, да и правду никто не скажет. Разве кто чужой. А на кой черт мне чужих в дом пускать, да еще их мнением насчёт обстановки интересоваться? Да и случись такая немыслимая оказия, неужто сочту нужным считаться с высказанным? Мир наконец решился и вмиг угнездился на потёртой кресельной подушке. К моему удивлению он оказался гораздо меньше, чем я ожидал. И вообще выглядел довольно убогим, даже жалким. В кресле рядом с ним вполне мог уместиться еще один мир средней комплекции.

«А может быть он просто хочет исчезнуть? – задался я вопросом. – Как исчезают нужные вещи, оставляя никчёмный хлам; хорошие люди, одаривая нас послевкусием боли; добрые чувства, предлагая взамен то, от чего принято защищать детей и вообще близких; светлые страницы памяти, оставляя кошмары каждодневного беспамятства. Машинка…»

Мне показалось, мир понимает меня, и я, чтобы проверить, спросил:

– Машинка. Что осталось после нее?

– А ничего. Если не считать меня, – откликнулся мир.

– Без нее ты не тот.

– Ну… тебе видней, – явно обиделся мир, и я подумал, что сейчас меня будут наказывать.

– Стоило бы, – прочитал мир мои мысли. – Только ты сам со всем справился. Да так, что дальше некуда.

– Да ладно тебе, – подавил я в себе жажду активного спора. – Всегда есть куда дальше. Так что не ври.

– Да, я лжив, – легко согласился мир, принимая неразборчивую позу. – Тебе от этого легче?

– Да, – соврал я, понимая, что кто-то из двоих должен соврать. Иначе что это за диалог такой?

На этой интонации – я тоже способен вести игру! – сон оставил меня. Возможно решил, что способен-то я способен, да вот игра уже сыграна. Сука сон. И спасибо ему за то, что все вспомнил, и за слово «машинка». Еще не спугнув окончательно наваждение распахнутыми газами, я улыбнулся:

– Машинка?

Теперь жалеть себя будет проще. Ведь так долго у меня не выходило определить – что же именно сперва исполняло этюд обезьяны, беснующейся на клавишах моей жизни, а потом вдруг умолкло. Правильное слово всегда крайне важно.

Вот что действительно было странным во сне, так это совершенно невероятный способ, каким миру удавалось со мной говорить. Ведь у него не было головы. Я плотно закрыл глаза и постарался вернуться туда, где, как верилось, меня ждали ответы. Для пущего эффекта я принялся считать баранов. На девяносто седьмом я понял, что продолжать смысла нет. Девяносто седьмой был с головой, и голова было в точности как моя. Если в результате тупого пересчёта баранов вас не ждёт ничего иного, кроме как встреча с зеркалом, то практику эту выдумала редкостная свинья. Возможно, поэтому и считаем баранов. Межвидовые разборки, а мы, как всегда, при деле и в дураках.

Таков мой мир. Это он меня сдал. То есть таков был мой мир. Но перед тем как свершить подлый акт, он всерьёз озадачил словом.